Мартин Армстронг Тот, который курил трубку

Вообще-то я ничего не имею против прогулок под дождем, но на сей раз это был просто ливень, а мне надо было прошагать еще десяток миль. Поэтому я остановился у первого попавшегося дома, что стоял примерно в миле от видневшейся вдалеке деревни, и заглянул через забор сада. С первого взгляда я понял — дом пустой. Все окна закрыты, нигде ни ставней, ни занавесок. Сквозь одно из окон на первом этаже я разглядел голые стены и пустой камин с решеткой. Сад совсем одичал, клумбы поросли сорняками и, если бы не забор, я даже не подумал бы, что это вообще сад. Проступали смазанные очертания прямых дорожек, а кусты пышно разросшейся цветущей сирени при каждом порыве ветра обрушивали на траву потоки воды.

Поэтому вы можете представить себе мое удивление, когда из-за сирени показался человек, медленно направившийся по тропинке в мою сторону. Причем меня поразило не столько то, что он вообще появился, сколько то, что шел он, казалось, совершенно бесцельно, с непокрытой головой и без плаща, несмотря на проливной дождь. С виду скорее толстый, одетый как священник, почти лысый, если не считать жиденького венчика седоватых волос, гладко выбритый, с горделиво посаженной головой и подчеркнуто сосредоточенным взглядом, который так часто встречается на портретах Вильяма Блейка. Я сразу обратил внимание на то, как безвольно свисали его руки.

По его одежде и, что казалось еще более странным, по лицу струились потоки воды! Можно было подумать, что он вообще не обращает внимания на дождь. Зато я обращал — голова у меня была совершенно мокрой и струйки воды стали стекать за воротник.

— Извините, сэр, — обратился я к нему, — нельзя ли мне войти и укрыться?

Он остановился и изумленно посмотрел на меня.

— Укрыться?

— Да, укрыться от дождя.

— А, от дождя. Ну конечно же, сэр, пожалуйста, входите. Я открыл калитку сада и последовал за ним по дорожке в сторону входной двери, возле которой он остановился и, чуть поклонившись, пропустил меня вперед.

— Боюсь, здесь вам будет не очень удобно, — сказал он, когда мы очутились в холле, — однако входите, сэр. Сюда, первая дверь налево.

Это была большая комната с пятистворчатым эркером, абсолютно пустая, если не считать сделанного из сосновых досок стола со скамьей и еще одного столика меньшего размера, стоявшего у двери и украшенного незажженной лампой.

— Пожалуйста, садитесь, сэр, — проговорил он, легким кивком указывая на скамью. В его манерах и выражениях чувствовалось что-то старомодное. Сам он, однако, не сел, а прошел к окну и стал смотреть на залитый потоками воды сад, все так же безвольно опустив руки.

— Насколько я мог заметить, сэр, — произнес я, — вы к дождю относитесь весьма терпимо. — Мне хотелось продемонстрировать ответную любезность.

Он обернулся, но как-то странно, всем телом, словно не мог повернуть только голову.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Отнюдь. Если на то пошло, я даже не заметил его, пока вы мне не сказали.

— Но вы же совсем промокли. Не хотите переодеться?

— Переодеться? — глаза его почему-то забегали, и в них промелькнула какая-то подозрительность.

— Ну да, сменить свою мокрую одежду.

— Сменить мою одежду? О, нет! Нет, сэр, ни в коем случае! Как промокла, так со временем и высохнет. Ведь здесь же, насколько я понимаю, дождь не идет?

Я посмотрел на него; кажется, это действительно его не интересовало.

— Нет, — ответил я, — слава Богу, здесь не идет.

— Боюсь, мне нечем вас угостить, — вежливо сказал он. — Ко мне приходит женщина из деревни, но только утром и вечером, а в остальное время я совершенно беспомощен. — Он развел руками я снова безвольно опустил их. — Правда, вы можете пройти в кухню и приготовить себе чашку чая, если что-нибудь смыслите в этих делах.

Я отказался, но попросил разрешения закурить.

— Ради Бога, — проговорил он. — Правда, сигарет у меня нет. Другой, мой предшественник, курил сигареты, а я предпочитаю трубку. — Он достал из кармана трубку и кисет — почему-то мне было приятно видеть, как он манипулирует своими руками.

Когда мы оба закурили, я снова заговорил. При этом меня не покидало некоторое смущение оттого, что инициатива разговора неизменно исходит от меня, что если бы не я, то мой странный хозяин так и не проронил бы ни слова и продолжал бы стоять с опущенными руками, глядя или прямо перед собой, или в сад, или на меня. Я окинул взглядом комнату.

— Вы, очевидно, недавно здесь поселились?

— Поселился? — Он чуть встрепенулся и посмотрел своим сосредоточенным, несколько смущавшим меня взглядом.

— Я имею в виду, поселились в этом доме.

— О, нет, Ну что вы, сэр, нет. Я здесь уже несколько лет, нет, точнее, сам я здесь примерно год, а другой, мой предшественник, прожил здесь лет пять. И вот почти семь месяцев, как его уже нет.

Несомненно, сэр, — меланхоличная, задумчивая улыбка неожиданно изменила выражение его лица, — несомненно, вы не поверите мне… миссис Беллоуз тоже не верит… если я скажу вам, что я здесь всего навсего семь месяцев.

— Но с чего бы мне не верить вам, сэр, если вы так говорите?

Он сделал несколько шагов в мою сторону и приподнял правую руку.

Без особого желания я пожал ее — толстую, вялую, холодную, неприятно поразившую меня.

— Спасибо, сэр, — проговорил он. — Вы первый, абсолютно первый!..

Я опустил руку, и он оборвал фразу, снова, очевидно, погрузившись в свои мысли. Затем заговорил опять:

— Разумеется, все было бы прекрасно, если бы мой… если бы старая кузина моего предшественника не оставила ему этот дом. Лучше бы он жил там, где жил. Вы знаете, тот, другой, был священник. — Он приподнял руки, словно демонстрируя себя. — Это его одежда.

И опять ушел в себя, отрешился, тогда как его плоть в одежде священника по-прежнему была передо мной.

— Вы верите в исповедь? — неожиданно спросил он.

— В исповедь? Вы имеете в виду в религиозном смысле?

Он шагнул еще ближе, почти коснулся меня.

— Я имею в виду, проговорил он, понижая голос и пристально глядя мне в глаза, — верите ли вы в том, что исповедь в грехе или в… преступлении приносит облегчение?

О чем он собирался поведать мне? Я хотел сказать ему «нет», дабы уберечь и его и себя от исповедального потока этого несчастного создания, но вопрос его прозвучал такой мольбой, что у меня просто язык не повернулся ответить отказом.

— Да, — сказал я, — думаю, что, исповедуясь, человек обычно облегчает бремя, гнетущее его разум.

— С вами так приятно, сэр, — проговорил он, в очередной раз вежливо поклонившись. — Настолько приятно, что я чувствую искушение