ей не пришлось отступаться от красивой фразы — облегченно вздохнула, пожалуй. Саша наслаждался автомобилем, собирался будущим летом на юг. Игорь согласился отправиться с ними.
— Как ты живешь? — терзала я Игоря, заранее зная ответы.
— Полный порядок, — отвечал он. А я была уверена: одинешенек.
И вдруг жизнь моя кончилась.
Раздался телефонный звонок, и человек, назвавшийся Александром, — я не узнала сына — сказал, чтобы я вылетала в Москву.
— Что случилось? — крикнула я.
— Игорь…
— Что — Игорь?
— Погиб.
Я принялась стучать по рычажку, зарыдала.
— Кто это звонит? — кричала я. — Что за дурацкие издевательства?
— Звонит Саша, — сказали в трубке, — твой сын. Ты не узнаешь?
Он погиб, врезавшись в тяжелый, груженный песком грузовик. За рулем машины сидел пожилой человек. Увидев красный мотоцикл, он сумел остановиться. Там было круговое движение — вокруг клумбы на перекрестке, мотоциклу следовало уступить дорогу, но он не уступил, а самосвал, видя ошибку мальчика, смог остановиться. И тогда мотоциклист помчался ему навстречу — прямо в лоб. Игорь хорошо водил мотоцикл, и хотя предполагалось, будто он растерялся по неопытности, я не верила в это.
Несправедливо, когда умирают люди моложе тебя. Ужасно, когда прежде тебя уходят твои дети. Немыслимо, если погиб внук, твой мальчик. Зачем, зачем такая несправедливость? Все смешалось во мне, и я забыла, кто я такая. Молодая? Старуха? И кто эти люди вокруг меня — безликая, размахивающая руками стенка. А дети, много детей, откуда они и кто? Кладбище, желтая глина. Тишине мешают слова — то тихие, то громкие, — подумать бы, сосредоточиться, вспомнить. — Где Игорь? — спрашиваю я, и меня хватают за руку: — Тише! Это женщина, лицо неразличимо. — Ты — Ирина? — спрашиваю я. — Эльга. — А где Игорь? — Тише! Знакомая комната, я ненадолго узнаю лица. Вот они, Саша и Ирина. Я пытаюсь разглядеть их, ничего не выходит. Маски. Ах, маски! Я припомнила, что в молодости у Ирины было много масок. Одна из них. Я напрягаю всю свою волю, возвращаюсь в действительность. Нет, у Ирины жалкое, измученное, похудевшее лицо. Маски потеряны, она осталась голышом — глядит на меня с испугом: — Как жить, Софья Сергеевна? Как жить тебе, это не вопрос. Вот как жить мне? Как дожить? Саша скукожился в углу, худощавое, слезливое лицо его вытянулось оттого, что провалились щеки. Ну вот! Вы пришли, к чему стремились. Как эхо, повторяю дрожащими губами: — Вы пришли, к чему стремились! Больше не стоит. Достаточно и этого. Остальное пусть вспомнят сами: любой ценой! здравый смысл! Проклинаю себя, что поверила, будто Игорю трудно привыкнуть к мачехе или отчиму. Еще одно вертится во мне, но я долго не могу правильно выразить собственную мысль. Наконец говорю: — Когда человек не нужен близким, он умирает. — Он так неаккуратно ездил! — плачет Саша. Не понял, о чем я говорю. — Все равно, старик или мальчик, — продолжаю я свою мысль. Повторяю отупело: — Когда человек не нужен близким, он умирает. Еще думаю про судный день, про высшую меру. Не приведи господь никому такого! Даже самым великим грешникам!
Помню себя: сижу за столом, ем в мрачной тишине, а одной рукой сжимаю сумку, свой старый ридикюль. И потом — прижимаю его к груди, на вокзале. Саша и Ирина идут поодаль друг от друга, рядом с моим вагоном, и хрупкая рука девочки-проводницы отдаляет меня от них. Я наглоталась успокаивающих, сейчас лягу спать — при мне ридикюль, при мне! — а им оставаться тут. Никогда не видела у Ирины такого человеческого лица! Никогда не видела сына таким сломленным! Я уезжаю, прощайте.
Я просыпаюсь. Колеса гремят на стыках, мешают спать. И тут я вспоминаю про Алю. Ее бессмысленное, лишенное разума лицо выплывает из утреннего рассвета. Я люблю разглядывать Алю, когда она спит. Редкие крапинки веснушек, губы, точно обведенные карандашом, черные стрелы бровей, мохнатые ресницы. Задумывалась как совершенство, а беда уничтожила всякий смысл существования. Но разве Алечка виновата? И разве думала, смела, могла я бросить ее? Человек невиновен, когда его вызывают к жизни. Человек умирает, если он не нужен близким.
Я приподнялась, откинула штору — за окном кружился белоствольный березняк. — Алечка! Аля! — прошептала я. — Потерпи немного! Я тороплюсь к тебе!
Он погиб, врезавшись в тяжелый, груженный песком грузовик. За рулем машины сидел пожилой человек. Увидев красный мотоцикл, он сумел остановиться. Там было круговое движение — вокруг клумбы на перекрестке, мотоциклу следовало уступить дорогу, но он не уступил, а самосвал, видя ошибку мальчика, смог остановиться. И тогда мотоциклист помчался ему навстречу — прямо в лоб. Игорь хорошо водил мотоцикл, и хотя предполагалось, будто он растерялся по неопытности, я не верила в это.
Несправедливо, когда умирают люди моложе тебя. Ужасно, когда прежде тебя уходят твои дети. Немыслимо, если погиб внук, твой мальчик. Зачем, зачем такая несправедливость? Все смешалось во мне, и я забыла, кто я такая. Молодая? Старуха? И кто эти люди вокруг меня — безликая, размахивающая руками стенка. А дети, много детей, откуда они и кто? Кладбище, желтая глина. Тишине мешают слова — то тихие, то громкие, — подумать бы, сосредоточиться, вспомнить. — Где Игорь? — спрашиваю я, и меня хватают за руку: — Тише! Это женщина, лицо неразличимо. — Ты — Ирина? — спрашиваю я. — Эльга. — А где Игорь? — Тише! Знакомая комната, я ненадолго узнаю лица. Вот они, Саша и Ирина. Я пытаюсь разглядеть их, ничего не выходит. Маски. Ах, маски! Я припомнила, что в молодости у Ирины было много масок. Одна из них. Я напрягаю всю свою волю, возвращаюсь в действительность. Нет, у Ирины жалкое, измученное, похудевшее лицо. Маски потеряны, она осталась голышом — глядит на меня с испугом: — Как жить, Софья Сергеевна? Как жить тебе, это не вопрос. Вот как жить мне? Как дожить? Саша скукожился в углу, худощавое, слезливое лицо его вытянулось оттого, что провалились щеки. Ну вот! Вы пришли, к чему стремились. Как эхо, повторяю дрожащими губами: — Вы пришли, к чему стремились! Больше не стоит. Достаточно и этого. Остальное пусть вспомнят сами: любой ценой! здравый смысл! Проклинаю себя, что поверила, будто Игорю трудно привыкнуть к мачехе или отчиму. Еще одно вертится во мне, но я долго не могу правильно выразить собственную мысль. Наконец говорю: — Когда человек не нужен близким, он умирает. — Он так неаккуратно ездил! — плачет Саша. Не понял, о чем я говорю. — Все равно, старик или мальчик, — продолжаю я свою мысль. Повторяю отупело: — Когда человек не нужен близким, он умирает. Еще думаю про судный день, про высшую меру. Не приведи господь никому такого! Даже самым великим грешникам!
Помню себя: сижу за столом, ем в мрачной тишине, а одной рукой сжимаю сумку, свой старый ридикюль. И потом — прижимаю его к груди, на вокзале. Саша и Ирина идут поодаль друг от друга, рядом с моим вагоном, и хрупкая рука девочки-проводницы отдаляет меня от них. Я наглоталась успокаивающих, сейчас лягу спать — при мне ридикюль, при мне! — а им оставаться тут. Никогда не видела у Ирины такого человеческого лица! Никогда не видела сына таким сломленным! Я уезжаю, прощайте.
Я просыпаюсь. Колеса гремят на стыках, мешают спать. И тут я вспоминаю про Алю. Ее бессмысленное, лишенное разума лицо выплывает из утреннего рассвета. Я люблю разглядывать Алю, когда она спит. Редкие крапинки веснушек, губы, точно обведенные карандашом, черные стрелы бровей, мохнатые ресницы. Задумывалась как совершенство, а беда уничтожила всякий смысл существования. Но разве Алечка виновата? И разве думала, смела, могла я бросить ее? Человек невиновен, когда его вызывают к жизни. Человек умирает, если он не нужен близким.
Я приподнялась, откинула штору — за окном кружился белоствольный березняк. — Алечка! Аля! — прошептала я. — Потерпи немного! Я тороплюсь к тебе!