Потом отец её помер – стал изучать жизнь ещё где-то. А она у нас за Княгиню идёт. Привыкла.

– Значит, не любила, – постановил я.

Ладно, думаю, где-нибудь встретимся.

И встретились. Да так, как мне тогда нужно было по моему ожиданию.

Все толпились у входа в зал, на лестнице и в вестибюле. Только мне нужно было совсем не туда, и я опаздывал как будто. Я оглянулся на часы под потолком и увидел, что Княгиня сидит на тумбе, от которой начиналась лестница вверх, в зал. Народу было невпроворот, и кто-то посадил её на тумбу, чтоб не затолкали. И часы под потолком приходились как раз у неё над головой.

Я её сразу узнал – и по описаниям и так…

Волосы у неё были светлые и длинные. Только мне тогда надо было не к ней и не в зал на лекцию. Сговорился я тогда с двумя из обмоточного, что сделаю им по фотографиям масляные портреты. Я уже насобачился, но пока всё честно, бесплатно. А там как выйдет.

Я должен был протолкаться в кружок фотолюбителя, где на стене девиз: “Прекрасное – рядом с тобою”.

…Я оглянулся и увидел Княгиню… И часы у неё над головой. Я нацелился на часы пальцем и сказал: “Пиф-паф”. Потому что часы стояли, а свои я разбил на чужой свадьбе.

…И непонятно было – рано мне идти в фотокружок или уже поздно…

И вышло так…

И вышло так, что я нацелился ей в голову.

– Часы-то стоят, – говорю я.

А потом беру её за руку, и гляжу на её ручные часики, и ощущаю, какое тонкое у неё запястье.

– Можно ещё успеть, – говорю я.

– Лекция сейчас начнётся, – говорит толстая такая коротышка, стоявшая внизу.

– Мне не на лекцию, – говорю. – Мне в фотостудию к моим моделькам.

Вроде бы я фотолюбитель.

– А-а, – говорит коротышка.

Тут открыли дверь в зал, и все начали подниматься и входить, и справа – сцена. Под ярким светом.

Когда я снова оглянулся, Княгиня уже спрыгнула со своей тумбы и двигалась вместе с толпой вверх по лестнице.

Тёмная лестница помаленьку пустела, а за синими огромными окнами был город и крыши в снегу. И над моей головой висели остановившиеся часы.

Не знаю, зачем я это сделал: я тоже вошёл в зал.

Он был почти полный. Места были только в последнем ряду у прохода, который шёл от двери, где я стоял, до другой двери напротив.

И тут я увидел, что из первых рядов поднялась Княгиня. Подойдя с обратной стороны к этому полупустому ряду, она стала пробираться в мою сторону – туда, где сидела эта толстенькая.

…И я полез пробираться ей навстречу. Она замешкалась, а толстая девушка поглядела на меня обиженно и поднялась так, что уступила ей место рядом со мной.

Я так подробно всё рассказываю, потому что я так подробно всё помню.

…Княгиня пробиралась, глядя под ноги, а больше ни на кого не глядя. А потом она подняла голову, увидела меня и хотела уступить подруге прежнее место. Но та уже села, и тогда она опустилась рядом со мной.

Она посмотрела на меня в замешательстве и улыбнулась.

– Ну как там насчёт международного положения? – спрашиваю.

– Ещё не знаю, – отвечает она.

А толстая девушка строго смотрит вперёд.

И тут меня заносит.

– Хотите чаю? – спрашиваю.

– Нет.

– Нет, хотите чаю? – спрашиваю.

А сам думаю: “Где я достану чаю? Буфет, наверное, уже закрыт”.

– Хотите чаю?.. Я вам принесу прямо сюда.

На нас смотрели с любопытством. Княгиня чуть нахмурилась и смотрела в пол. А потом вдруг кивнула.

Я с замиранием ждал этого кивка. Всё точно, всё правильно.

– Да, хочу, – говорит она.

– Сейчас, – говорю я, – ждите.

– Хорошо. Я буду ждать.

Я встал и начал пробираться назад. На меня шипели.

Всё вышло гораздо лучше, чем я ожидал.

…Когда я уговорил буфетчицу открыть мне дверь в её полуподвал, вошёл и стал закрывать за собой, я услышал, как кто-то дёргает дверь с той стороны. Я отпустил руку, открылась дверь, и вошла она…

Я ничего не сказал. Она тоже.

Я запер дверь на палку. Буфетчица принесла два стакана чаю и песочные пирожные с запахом столовой.

Мы сели за стол друг против друга, я, придвинул к ней пирожные. И когда она брала своё песочное, я взял её за руку и посмотрел на часы – было ровно семь ноль-ноль, и к моделькам идти было уже поздно.

Я перевернул её руку, отнял пирожное и, наклонившись, поцеловал её в ладонь.

После этого мы поженились и стали жить плохо.

И прожили плохо пять лет. Такая печаль.

А потом пришёл Илларион и сказал:

– Давай оторвёмся от жизни.

– Давай. А зачем?

– Опять нарежетесь? – спросила Княгиня.

Но мы пошли в музей.

Медсестра мне рассказывала:

– …Мы тогда уезжали из бараков в новую квартиру, всю мебель оставили в нашей комнате. Диван с валиками, мама их обшивала полотном, шкаф, стол круглый, кровать железную, ещё комод стоял – и всё помещалось в комнате одиннадцать метров. Я спала в кровати сестрёнки младшей, в детской кровати до двенадцати лет спала. А сестрёнка когда со мной, а когда мама её к себе брала. А отец на диване. И ещё кот Тарасик. Умный. А когда переезжали, отец не велел Тарасика брать. Отец тогда болел и был жестокий. Сейчас он другой совсем, не узнаешь. Не пойму, почему его мама тогда не лечила. Очень трудно ей было. Я помню, она сестрёнке дала три копейки на квас, а я её уговорила купить тридцать граммов леденцов. Очень сладкого хотелось. Выбила чек, а продавщица не разобрала и взвесила нам не тридцать, а триста граммов. Мы так и ушли, ничего не поняли. Целый пакет. А поняли, когда съели. Очень сладкого хотелось. Совестно? А? Или нет? Двадцать семь копеек ей недодали. Или кассирше? А потом соседка рассказала, что у кассирши и продавщицы замечательные дачи по Ярославской дороге. А кот Тарасик меня в школу провожал. Я дойду до школы, скажу: “Тарасик… домой…” Он хвост трубой и обратно домой идёт. Мама сидит после работы с соседками, разговаривает у крыльца, скажет не глядя: “Тарас! Домой!” И Тарасик из кустов – прыг и домой идёт. Мы его оставили и в грузовик не взяли. Но он такой хороший был, тигровый, пушистый… его кто-нибудь подобрал, может быть… Я не плачу, вы не обращайте внимания, Николай Демьянович. Это у меня настроение минорное, Николай Демьянович, мне старшая сестра сказала: вас через два дня из больницы выписывают. Николай Демьянович, если у вас боли в коленке будут повторяться… Не болит?.. Ну ладно… Я старшей сестре скажу, что не болит…

…Каждый человек должен знать что-нибудь обо всём и всё о чём-нибудь, – сказал кто-то, кажется, Лагранж.

…Крепкое здоровье, интересное дело в жизни, много друзей – всё очень просто. Почему же это так трудно достижимо?

Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня была куча детей. Только неясно было, кто их должен был рожать. Летающий муж, который