пор яркий свет раздражал глаза, они непрестанно слезились. А тьма успокаивала. Ночь — время колдовства, время силы, которая большинству недоступна.

/С некоторых пор — тебе тоже/.

— Ага, — произнес знакомый тягучий голос. — С добрым утром, вернее, с доброй ночью. Отдохнул?

Старик кивнул, потом подумал, что сокамерник может не увидеть:

— Да.

— Вот и хорошо, — сказал обладатель драных перчаток. — А то я уже умираю от любопытства. Так чем же ты не угодил местным властям?

Старик поднялся с соломы, пятерней прошелся по волосам, скривился, когда палец застрял в спутанной пряди. Сокамерник терпеливо ждал.

— Они считают меня самозванцем, — признался старик.

— Н-да? И за кого же ты изволишь себя выдавать?

— Я ни за кого себя не выдаю! — огрызнулся старик. — Я и есть — он.

— Кто «он»? — зевнул сокамерник.

— Мерлин.

— Великий и ужасный? — обладатель рваных перчаток рассмеялся лающим смехом.

Потом покачал головой и вздохнул:

— А чего ж ты здесь очутился, если Мерлин? Надо было их всех — в жаб! Ну-ка! — человек спрыгнул с полки и зажег неведомо откуда добытый огарок свечи. Огниво спрятал в карман, а огарок в низеньком подсвечнике с широкой ручкой и толстым слоем оплывшего воска сунул чуть ли не под нос старику. Тот поморщился и рукой оттолкнул подсвечник.

Теперь он мог, наконец, рассмотреть сокамерника. Это был мужчина средних лет, с густой черной бородой и черными же волосами, в грязной ношеной одежде, с которой никак не вязалась ярко-алая роза, продетая в дырку на куртке. Дырка эта была проверчена (или же образовалась иным способом) напротив сердца, так что издали даже могло показаться, что обладатель тягучего голоса ранен, и кровь выплеснулась наружу — настолько алой была эта роза.

Человек отвел в сторону подсвечник, вволю насмотревшись на сотоварища по несчастью, покачал головой и пробормотал:

— Похож.

— Что значит «похож»? — возмутился старик, брызгая слюной. — Я и есть Мерлин!

— Н-да? — иронически поднял левую бровь сокамерник. — Тогда почему ты здесь? Впрочем, кажется я повторяюсь — извини. Извини-те. Но мне любопытно, уж уважь глупца — почему?

— Потому что, — пробурчал старик. — Потому что не могу. Растерял силу.

— А-а, — лениво протянул человек, поправляя алую розу. — Тогда понятно. Тогда — да. А делать что собираешься?

— Идти к королю, — ответил старик, ожидая смеха.

Смеха не последовало, и он спросил:

— Кто нынче король-то?

— Ты что ж, за время пути так и не узнал? — искренне удивился сокамерник.

— Не до того было, — отмахнулся старик.

— Понимаю, — кивнул обладатель драных перчаток. — Ну так короля нынешнего зовут (как, кстати, и меня) просто — Генрих. Легко запомнить, правда?

Старик кивнул и опустил голову, углубившись в свои думы.

— А я, — сказал Генрих, покачивая в воздухе раззявившим пасть сапогом, — а я вот думаю: значит, правда все, что люди говорили.

Его слушатель рассеянно поднял голову, пожал плечами и снова нырнул в пучину воспоминаний.

— Думаю, — продолжал обладатель рваных перчаток, ничуть не смущенный таким явным его пренебрежением, — думаю, стало быть, не зря люди говорили, что недавно в Холм попала молния и расколола его надвое. А ведь многие не верят.

Он выжидающе уставился на старика.

Тот раздраженно почесал под бородой и кинул:

— Как же, пускай не верят! Я им всем докажу!

— Так ведь вот в чем весь фокус… — воодушевленно продолжал Генрих, но стук сапог в коридоре прервал его размышления.

Дверь открылась. Толстый стражник, вздохнув и колыхая щеками, неожиданно отдал честь:

— Ваше величество, завтра прибудет посол. Когда изволите принять?

Король спрыгнул с тюремной койки и махнул рукой:

— Завтра, пускай его пригласят к обеду. И, — добавил он, когда стражник уже собрался уходить, — будь здесь где-нибудь поблизости. А лучше, оставь мне ключ.

Толстяк так и сделал; поклонился и ушагал прочь. Генрих запер дверь изнутри и снова уселся на полку.

— Прошло много лет, — сказал он изменившимся голосом, спокойным и властным. — Прошло много лет с тех пор, как Артур умер, а ты был усыплен в Холме. О тебе не забыли, но твой образ, сложившийся в народе, давно уже не соответствует действительности. Потому и камни. Их пугает одна только мысль о том, что даже великий Мерлин, чародей и прорицатель, может состариться и подряхлеть. Они готовы убить тебя, лишь бы остался жив твой образ. И если дать им такую возможность, они так и сделают.

Старик поднял на Генриха взгляд и потряс в воздухе руками:

— Но почему? Ведь ты же знаешь, что мое могущество еще можно возвратить. Ты, король, ты наверняка знаешь, что дело лишь в моем амулете. Им не может воспользоваться никто, кроме меня, и он наверняка хранится где-нибудь в Камелоте. Роза, алая роза, никогда не увядающая и никогда…

Внезапно, озаренный какой-то мыслью, он поднял взор на цветок, торчащий из дыры в куртке Генриха.

— Камелота больше нет, — жестко сказал король. — А амулет — вот он, со мной. Но за эти годы он уже утратил все свои магические свойства. А мы давным-давно решили отказаться от услуг магов. Это слишком накладно и ненадежно. Я пытаюсь объяснить тебе то, во что ты не желаешь поверить — ты никому здесь не нужен. Мир живет по-другому, иначе, чем это было при Артуре и тебе. Да, вы оба, и ты, и он, нужны людям — но только как символы. И народ желает верить в то, что вы когда-нибудь вернетесь — и при этом не допустит, чтобы вы вернулись на самом деле. Вы хороши как сказка. Как явь вы никому не нужны.

— Дай! — глаза старика блестели, он тянул свои высохшие сморщенные руки живой мумии, и они дрожали. — Дай! Дай мне ее! Дай!

— Повторяю, она уже потеряла всю свою силу, — сказал король.

— Впрочем, — добавил он, чуть поразмыслив, — я дам ее тебе. Бери.

Он выдернул розу из дыры, укололся шипом и раздраженно сунул кровоточащий палец в рот. Другой рукой Генрих передал розу старику, и тот бережно, как младенца, принял ее.

Король зачарованно следил за тем, как старик уложил розу рядом с собой на клок соломы и, закрыв глаза, пытался что-то сделать. Генрих не знал, что именно, да и не желал вмешиваться в дела колдунов. Впрочем, нынешние колдуны и в подметки не годились этому.

Старик возился с цветком долго, около часа. Все это время король вынужден был ждать. Он ждал. До обеда с послом было еще далеко. А у него оставалось здесь незавершенное дело.

Через час старик вынужден был сдаться. Он недоверчиво покачал головой, но факты оставались фактами. Сила ушла. Видимо, уже навсегда.

— Не могу, — прошептал он, возвращая розу Генриху. Тот сунул ее на старое место и