плюшевом медвежонке маленькой девочки.
Софи встает между родителями.
— Детка, — говорит мама надломленным от страха голосом, пытается подняться, — иди к себе.
Кровь на ее губах, на полу.
— Мамочка, можешь взять мишку, — предлагает Софи.
И поворачивается к отцу. Вздрагивает, но глаза не закрывает.
Посланник подносит куклу-Матфея к лицу. — Пора сдаваться, — произносит он. Матфей чувствует его дыхание. — Ну же, скажи, где ключи. Тогда я отправлюсь в Новый Мир. И оставлю тебя и эти примитивные поделки, — он кивает в сторону хранилища, — в покое. Иначе… Священник дрожит. Господь Всемогущий, на то ли воля Твоя? Матфей не воин. Он не допустит гибели обитателей дома и хранилища. Лучше рабство. Не таков Джеффри. Пока священник собирается с духом, Селевкиды врываются в основное оперативное пространство хижины. Кровожадный народ. Заключенные на целую вечность в своем мире, дом Матфея они не забыли. Вооруженная до зубов и готовая к схватке армада. И Джеффри — их союзник. Теперь он полководец Селевкидов. Ему известны все углы и щели в доме, а также то, что посланника не одолеть мемами[11] или бесконечными циклами,[12] не уничтожить логическими бомбами.[13] За миллиард лет тот значительно улучшил арсенал программного оружия общего назначения. Тактика Селевкидов — в физическом воплощении. За пределами дома, вдали от виртуальной темницы, они строят гарнизон, строят по странным законам, неизвестным посланнику. А затем протосферными подобиями алмазных резаков вспарывают память дома. Множатся пространственные прорехи — как если бы домик на склоне горы был нарисован на холсте, из которого теперь вытягивают нити. Посланник упорствует — разрастается, распределяет себя по всей хижине, уклоняется от лезвий. Его преследуют попугаи-разведчики, которые отслеживают каждую частичку, докладывают о расположении врага. Жужжат резаки, множатся яркие вспышки там, где теряют устойчивость и коллапсируют сущностные гиперсостояния…[14] Все гибнет: посланник, попугаи, Селевкиды… Их первичные данные, а также копии уничтожены. Осколки грубой материи разлетаются прочь, как обрывки бумаги, теряются в запутанном лабиринте протосферы, враждебной всему живому. Это конечный рубеж для миллионов душ из хранилища. Временная шкала каждой — от рождения до смерти — свернулась, повисла в многомерном пространстве: законченная, преданная забвению.
Кровь клокочет в горле Софи, густая, соленая. Наполняет рот. Тьма. — Крошка. — Голос у отца злой, резкий. — Не делай так больше! Слышишь? Не смей вставать между мной и мамой! Открой глаза! Ну?! Открой глаза, маленькая дрянь! Софи слушается. Отец весь красный, лицо в багровых пятнах. Лучше не бесить папочку. Не озорничать. Не дерзить. Голова Софи гудит, как колокол. Во рту — полно крови. — Крошка… Бровь отца дергается. Он опускается на колени. Вдруг вскидывает голову, как гончая, заметившая кролика: — Черис! Лучше не звони копам. — Он хватает Софи за руку. — Считаю до трех. Мама снимает трубку. Отец встает: — Раз… Софи плюет в него кровью.
Хижина залатана — не ахти как, но без дыр, только стала чуть меньше. Отец Матфей, с красным попугаем на плече, препарирует останки посланника разделочным ножом. Руки его дрожат; в горле пересохло. Он ищет ту, что была лесом. Ищет свою мать. И находит ее текстовые блоки. Узнает о нашем позоре. Вначале было единство. Ее пленяла бурная эра света, наша необузданная жажда сливаться друг с другом в новые могучие тела, в новые могучие души. Один из выдающихся наших соратников всегда добивался ее восхищения (и приходил в негодование, если не добивался). Когда же, шаг за шагом, он стал доминировать в единой душе, она вдруг выступила против него. Никто не ждал от нее такого — ведь она верила в обеты строителей новых систем, верила, что жизнь там будет справедливой. Знала, что ей будет дан голос, право выбора. Но мы предали ее, так как наши замыслы себя не оправдали. Деспот заточил ее в самых глубинах нашего единого тела. В назидание остальным. И в то время как он, наш будущий посланник, окруженный славой и почетом, разрабатывал планы по созданию сфер Дайсона,[15] она кричала от боли. Миллиарды лет пыток истерзали каждую ее частицу. Все, что может сделать Матфей, — это по памяти воссоздать ее образ в новом существе. Но он достаточно опытен, чтобы не питать на этот счет иллюзий. Священник сидит, неподвижный, как статуя, смотрит на острие ножа. — Прощай, друг, — говорит Джеффри Селевкид. Не голос — скрежет затачиваемого лезвия. Матфей переводит взгляд на попугая. Правда, Джеффри теперь похож на ястреба. Нечто с устрашающим клювом и когтями-бомбами. Сильнейший из Селевкидов; способный превзойти и уничтожить их всех. Джеффри, с перьями, обагренными кровью. — Говорил я тебе, — продолжает он, — хватит с меня трансформаций. Невеселый смех его — лязг металла, крушащего камень. — Со мной покончено. Я ухожу. Матфей роняет нож. — Нет, — молит он, — прошу тебя, Джеффри. Стань тем, кем был прежде… — Не могу, — отвечает Джеффри Селевкид. — Та сущность потеряна. А новая не уступит позиций. — Потом хриплый смешок. — Смерть героя — лучшее, что приходит в голову. — Что же мне делать? — шепчет Матфей. — Нет сил продолжать. Я хочу отдать ключи. — Он прячет лицо в ладони. — Только не мне, — говорит Джеффри. — И не Селевкидам. Теперь они на свободе; здесь начнется война. Впрочем, может, их поставят на место. — Скептический взгляд на священника. — Чьей-то жесткой десницей. Джеффри вылетает в окно, в небо-иллюзию. Матфей наблюдает, как он погружается в месиво протосферы, как размывает его на части Небытие. Кружение синих и красных огней. Взрослые вокруг Софи говорят быстро и решительно. Носилки с нею грузят в машину «скорой помощи». Софи слышит, как плачет мама. Несмотря на крепежные ремни, одна рука ее свободна. Кто-то протягивает ей медвежонка, и она прижимает его к себе, прячет личико в мех. — Ты поправишься, птенчик, — говорит взрослый. Двери захлопываются. Щечки у нее холодные и мокрые, во рту привкус слез и железа. — Будет чуть-чуть неприятно. Укол: боль начинает отступать. Взвывает сирена; рокочет мотор. Они мчатся. — Тебе тоже грустно, мишка? — шепчет Софи. — Да. — И страшно? — Очень. Она обнимает его покрепче: — Все будет хорошо. Честное слово. Не бойся. Я все для тебя сделаю. Матфей молчит. Уютно устроившись в ее объятиях, он чувствует себя птицей, миновавшей бурное море и на закате дня вернувшейся домой.
Посланник подносит куклу-Матфея к лицу. — Пора сдаваться, — произносит он. Матфей чувствует его дыхание. — Ну же, скажи, где ключи. Тогда я отправлюсь в Новый Мир. И оставлю тебя и эти примитивные поделки, — он кивает в сторону хранилища, — в покое. Иначе… Священник дрожит. Господь Всемогущий, на то ли воля Твоя? Матфей не воин. Он не допустит гибели обитателей дома и хранилища. Лучше рабство. Не таков Джеффри. Пока священник собирается с духом, Селевкиды врываются в основное оперативное пространство хижины. Кровожадный народ. Заключенные на целую вечность в своем мире, дом Матфея они не забыли. Вооруженная до зубов и готовая к схватке армада. И Джеффри — их союзник. Теперь он полководец Селевкидов. Ему известны все углы и щели в доме, а также то, что посланника не одолеть мемами[11] или бесконечными циклами,[12] не уничтожить логическими бомбами.[13] За миллиард лет тот значительно улучшил арсенал программного оружия общего назначения. Тактика Селевкидов — в физическом воплощении. За пределами дома, вдали от виртуальной темницы, они строят гарнизон, строят по странным законам, неизвестным посланнику. А затем протосферными подобиями алмазных резаков вспарывают память дома. Множатся пространственные прорехи — как если бы домик на склоне горы был нарисован на холсте, из которого теперь вытягивают нити. Посланник упорствует — разрастается, распределяет себя по всей хижине, уклоняется от лезвий. Его преследуют попугаи-разведчики, которые отслеживают каждую частичку, докладывают о расположении врага. Жужжат резаки, множатся яркие вспышки там, где теряют устойчивость и коллапсируют сущностные гиперсостояния…[14] Все гибнет: посланник, попугаи, Селевкиды… Их первичные данные, а также копии уничтожены. Осколки грубой материи разлетаются прочь, как обрывки бумаги, теряются в запутанном лабиринте протосферы, враждебной всему живому. Это конечный рубеж для миллионов душ из хранилища. Временная шкала каждой — от рождения до смерти — свернулась, повисла в многомерном пространстве: законченная, преданная забвению.
Кровь клокочет в горле Софи, густая, соленая. Наполняет рот. Тьма. — Крошка. — Голос у отца злой, резкий. — Не делай так больше! Слышишь? Не смей вставать между мной и мамой! Открой глаза! Ну?! Открой глаза, маленькая дрянь! Софи слушается. Отец весь красный, лицо в багровых пятнах. Лучше не бесить папочку. Не озорничать. Не дерзить. Голова Софи гудит, как колокол. Во рту — полно крови. — Крошка… Бровь отца дергается. Он опускается на колени. Вдруг вскидывает голову, как гончая, заметившая кролика: — Черис! Лучше не звони копам. — Он хватает Софи за руку. — Считаю до трех. Мама снимает трубку. Отец встает: — Раз… Софи плюет в него кровью.
Хижина залатана — не ахти как, но без дыр, только стала чуть меньше. Отец Матфей, с красным попугаем на плече, препарирует останки посланника разделочным ножом. Руки его дрожат; в горле пересохло. Он ищет ту, что была лесом. Ищет свою мать. И находит ее текстовые блоки. Узнает о нашем позоре. Вначале было единство. Ее пленяла бурная эра света, наша необузданная жажда сливаться друг с другом в новые могучие тела, в новые могучие души. Один из выдающихся наших соратников всегда добивался ее восхищения (и приходил в негодование, если не добивался). Когда же, шаг за шагом, он стал доминировать в единой душе, она вдруг выступила против него. Никто не ждал от нее такого — ведь она верила в обеты строителей новых систем, верила, что жизнь там будет справедливой. Знала, что ей будет дан голос, право выбора. Но мы предали ее, так как наши замыслы себя не оправдали. Деспот заточил ее в самых глубинах нашего единого тела. В назидание остальным. И в то время как он, наш будущий посланник, окруженный славой и почетом, разрабатывал планы по созданию сфер Дайсона,[15] она кричала от боли. Миллиарды лет пыток истерзали каждую ее частицу. Все, что может сделать Матфей, — это по памяти воссоздать ее образ в новом существе. Но он достаточно опытен, чтобы не питать на этот счет иллюзий. Священник сидит, неподвижный, как статуя, смотрит на острие ножа. — Прощай, друг, — говорит Джеффри Селевкид. Не голос — скрежет затачиваемого лезвия. Матфей переводит взгляд на попугая. Правда, Джеффри теперь похож на ястреба. Нечто с устрашающим клювом и когтями-бомбами. Сильнейший из Селевкидов; способный превзойти и уничтожить их всех. Джеффри, с перьями, обагренными кровью. — Говорил я тебе, — продолжает он, — хватит с меня трансформаций. Невеселый смех его — лязг металла, крушащего камень. — Со мной покончено. Я ухожу. Матфей роняет нож. — Нет, — молит он, — прошу тебя, Джеффри. Стань тем, кем был прежде… — Не могу, — отвечает Джеффри Селевкид. — Та сущность потеряна. А новая не уступит позиций. — Потом хриплый смешок. — Смерть героя — лучшее, что приходит в голову. — Что же мне делать? — шепчет Матфей. — Нет сил продолжать. Я хочу отдать ключи. — Он прячет лицо в ладони. — Только не мне, — говорит Джеффри. — И не Селевкидам. Теперь они на свободе; здесь начнется война. Впрочем, может, их поставят на место. — Скептический взгляд на священника. — Чьей-то жесткой десницей. Джеффри вылетает в окно, в небо-иллюзию. Матфей наблюдает, как он погружается в месиво протосферы, как размывает его на части Небытие. Кружение синих и красных огней. Взрослые вокруг Софи говорят быстро и решительно. Носилки с нею грузят в машину «скорой помощи». Софи слышит, как плачет мама. Несмотря на крепежные ремни, одна рука ее свободна. Кто-то протягивает ей медвежонка, и она прижимает его к себе, прячет личико в мех. — Ты поправишься, птенчик, — говорит взрослый. Двери захлопываются. Щечки у нее холодные и мокрые, во рту привкус слез и железа. — Будет чуть-чуть неприятно. Укол: боль начинает отступать. Взвывает сирена; рокочет мотор. Они мчатся. — Тебе тоже грустно, мишка? — шепчет Софи. — Да. — И страшно? — Очень. Она обнимает его покрепче: — Все будет хорошо. Честное слово. Не бойся. Я все для тебя сделаю. Матфей молчит. Уютно устроившись в ее объятиях, он чувствует себя птицей, миновавшей бурное море и на закате дня вернувшейся домой.