обезьяноподобной гримасе — она словно застыла в беззвучном вопле.

Плюш знала, что инсульт разрушил нервы на одной стороне лица Джеральдин, но она была не готова к тому, что увидела. Она и представить себе не могла, что с Джеральдин может случиться что-то настолько страшное — с ее дорогой Джеральдин, которая как-никак была ведьмой и даже бывшей верховной колдуньей Лотианского ведьминского ордена. Она совершала тайные языческие ритуалы в своем фешенебельном доме в Эдинбурге, общалась с духами Алистера Кроули и святого Магнуса и отравила своего пьяницу-мужа, так что тот впал в глубокую кому, из которой уже не вышел. После этого ее упекли в дурдом, где она превратилась в обычную старуху, которая проводила почти все время за чтением мистических романов и исторических книг, которые ей регулярно присылали дети. Джеральдин к тому же была неофициальным библиотекарем Данлоп-Хауза. А для тех, кто не мог читать или просто не хотел, чтобы не перетруждать мозги, и без того истощенные до предела, она была единственным источником новостей и слухов.

И вот теперь, пока Плюш с искренним состраданием смотрела на свою старую подругу, здоровый глаз Джеральдин открылся, и серебристая струйка слюны стекла с уголка неподвижной половины ее рта.

— Вот и ты, моя дорогая.

Сестра принесла Джеральдин обед: тарелку чечевичного супа, булочку с маслом и маленький жесткий кусочек сыра. Джеральдин пожаловалась, что ей тяжело есть такую пищу, потому что у нее парализована половина лица, так что Плюш разломала булочку на маленькие кусочки, а потом, присев на кровать к Джеральдин, стала кормить ее супом с ложки, после каждого раза вытирая ее лицо.

— Хватит, — сказала наконец Джеральдин, оттолкнув тарелку. Потом она внимательно посмотрела на Плюш и пробормотала не очень внятно, как это обычно бывает у жертв инсульта: — Что-то с тобой не так. У тебя вид какой-то потерянный.

Плюш, уже готовая расплакаться, выпалила:

— Эта новая комната, куда меня перевели, когда ты заболела… там что-то есть… что-то живое.

Она боялась, что Джеральдин рассмеется. Но та очень серьезно спросила:

— В какой ты комнате?

— На первом этаже. Угловая комната.

— В северном крыле?

— Да.

Дрожащим пальцем Джеральдин дотронулась до подбородка, поросшего редкой щетиной.

— А не может ли быть… Ты, случайно, кота не слышишь?

Рука у Плюш дрогнула, так что суп пролился на постель.

— Как ты узнала?

Джеральдин устало улыбнулась:

— Стало быть, это правда. Там был кот.

— Что ты имеешь в виду, был? Ты сама его слышала?

— Я — нет, спасибо великой Гайе. Просто я где-то читала о том, как строился Данлоп-Хауз. Сначала я думала, это просто легенда, которой не стоит верить, но сейчас, когда ты сказала… история из книжки, кажется, подтверждается.

Плюш ненавидела, когда ее подруга говорила загадками:

— Я не понимаю.

— Сейчас поймешь, — улыбнулась Джеральдин; то есть здоровая половина ее лица улыбалась, а на другую как будто надели маску жутковатого и нездорового веселья. — Ты не знала, что Данлоп-Хауз стоит на крови невинного животного?

— Что ты…

Джеральдин тряхнула серыми локонами Медузы и снова оскалилась в редкозубой и вымученной улыбке.

— Чего ты так испугалась? Ты успокойся — ты не сошла с ума. Ты действительно слышишь кота.

— Но… нам надо кому-нибудь рассказать, что он там. Мы должны его вытащить.

— Он мертв давно, ты, глупышка. Мертв уже двести семь лет, с тех самых пор, как построили этот проклятый дом.

— Но как…

— Замуровывать в стену живого кота при строительстве нового дома… корни этого милого обычая уходят в средние века. Эти дикари, одурманенные христианством, верили, что коты наделены сверхъестественной силой, и приносили их в жертву, чтобы удача пришла в новый дом и к его обитателям.

— Ты уверена?

— С тех пор, как я подсыпала моему старику стрихнину в телячье жаркое, прошло уже тридцать лет. И за эти тридцать лет я прочитала немало книг, в том числе и исторических, — сказала Джеральдин. — Я многое забываю, память уже не та. Но такие ужасные вещи забыть невозможно. В угол северной стены замуровали живого кота, чтобы принести удачу семье Данлоп и их дому.

— И все эти годы… — Плюш побледнела. — Но я тебе говорю, он жив. Я слышу, как он кричит.

— Он умер двести семь лет назад, — терпеливо повторила Джеральдин. — То, что ты слышишь, если ты вообще что-то слышишь… это его призрак.

— Ему надо помочь.

— Он мертв. И даже если его призрак кричит, его лучше. оставить в покое.

Той ночью, как только раздалось мяуканье, Плюш отодвинула кровать и приложила ухо к стене. Кот, ребенок, не важно… живое существо, которое очень страдает. Она вслушивалась в эти надрывные крики и шептала слова утешения. Боль взывала к боли. Плюш пробирал озноб, все тело покрылось мурашками.

Она закрыла глаза.

И на мгновение смогла заглянуть за пределы Недалекого мира. Ей привиделось хрупкое тельце Колин под ударами моря. Она подняла руки над головой, как бы пытаясь закрыться. Яркие водяные брызги блестели между ее крошечных пальчиков, как золотые нити, но Плюш видела девочку со спины и не могла разобрать, что происходит: Колин просто играет с морем или бьется с ним в смертельной схватке.

Плюш прижала губы к стене. «Я вытащу тебя», — прошептала она.

Она вынула из башмака ложку, которой кормила Джеральдин, загнала ее между двух кирпичей, расширяя наиболее заметную выемку в известковом растворе. Несколько крупиц известки упали на пол. Она поскребла снова. Раствор был старый, ломкий.

«Держись. Я помогу тебе».

Это было начало.

К концу недели ночные труды Плюш были вознаграждены четырьмя расшатанными кирпичами, которые она свободно вынимала из стены, а к утру возвращала на место. К тому же она стащила с кухни ножик для масла, когда повар отлучился в уборную, и спрятала его вместе с ложкой Джеральдин внутри черных туфель, которые сестра прислала ей на Рождество. Работа была нудной и кропотливой, и Плюш не раз собиралась все бросить. Но когда кот опять начинал кричать, Плюш сразу же ударялась в слезы и вновь вспоминала о Муни и о своей маленькой дочке, которую забрало море и которая, наверное, звала через Пустоту. Плюш вспоминала об этом и продолжала работу.

Ей больше ни разу не удалось вырваться из Недалекого мира, пусть даже совсем ненадолго, а потом, как-то вечером после ужина, когда Плюш вернулась к себе, она увидела у себя на кровати брошенный кем-то шарф. Она потянулась было к выключателю, чтобы включить свет, но потом передумала.

Шарф на кровати зашевелился, скрутившись в нечто неуловимо котоподобное — похожее и в то