сверкнув всеми белыми зубами:

— Ты тоже мне нравишься, Гэс. Мне с тобой общаться приятнее, чем со старушкой Шебой.

— Август! — позвала мать. — Иди в дом, надевай пиджак! Август! Мы уходим!

Кейти уже успела натаскать в повозку мешки, набитые сеном, которые должны были смягчать тряску. Отец сидел на передке, натягивая вожжи и удерживая лошадей, беспокойно переступающих с ноги на ногу. Мать собрала весь свой выводок и рассадила в повозке.

Ее лицо, которое она не прятала от летнего солнца и постоянного ветра, было загорелым и обветренным; ладони были в мозолях, твердых, как кость. Но суровости в ней не было, и если ей приходилось принуждать детей сделать то или другое, то делала она это мягко.

— Ладно, папа, — сказала мать, — попридержи их еще минутку.

— Я держу их, не волнуйся. — Отец поглядывал на уши своих еще диких лошадей. Мать уселась рядом с ним.

Этот момент всегда был наполнен напряженным ожиданием — будто тикало в бомбе, которая могла взорваться в любую секунду, разнести все вокруг и зашвырнуть их всех на луну.

— Было бы неплохо, если бы когда-нибудь мы смогли позволить себе купить парочку нормальных, спокойных мулов. — Мать повторила то, что уже говорила тысячу раз.

— У нас хорошие лошадки. — Отец натянул вожжи, которые обмотал вокруг своих больших рук. — Они научатся вести себя прилично.

— Вот тогда мы и продадим, их, — встряла Кейти.

— А ты сиди и помалкивай, — сказала мать.

— Пошли! — Отец немного отпустил вожжи, и лошади понеслись по дороге, раскачивая крупами из стороны в сторону, дергая головами, изгибая шеи. Но отец прекрасно знал все их трюки и управлял ими как куклами на кожаных нитях.

— У нас хорошие лошадки, — сказал он. — Вдвое быстрее мулов, и, к тому же, весной принесут приплод.

По дороге мать и отец обменивались короткими замечаниями о состоянии соседских полей, их возможной стоимости, о том, сколько еще земли можно будет прикупить в этом году, о том, даст ли банк ссуду на такую покупку.

Лютер рассмеялся и поудобнее устроился на мешках с сеном.

— Чего ты? — спросила мать.

— Вот думал о том, как красиво сейчас вокруг, пока не выпал снег. Не пыльно, не жарко, — заговорил Лу вполголоса. — И тополя под небом...

— Ну и что с того? — снова спросила мать — с вызовом.

— А ничего. Посмотрите, как все красиво вокруг — настоящая картина, как в музее. А вы все только о купле да продаже.

— О, смотрите, среди нас художник нашелся! — воскликнул Мартин. — Ему тоже захотелось таскать в постель нехороших женщин и пить вино.

— Ничего такого мне не захотелось! Лучше землю есть, чем вести такую жизнь.

Лютер закрыл глаза и замолчал.

— А когда вы рассчитаете этого черномазого? — спросил отца Мартин.

— С чего ты взял, что я собираюсь его рассчитывать? И не говори “черномазый”. Говори “чернокожий”.

— Ну, идет зима, и до весны нам работник не будет нужен, — сказал Мартин.

— Ну, не знаю, не знаю. — Голос отца прозвучал примиряюще.

— Он хороший работник, — сказала мать. — Может быть, зимой ему можно будет платить меньше.

— А ты ему ничего такого не говорил, Мартин? — спросил отец.

— Нет, папа, что вы!

— Но вы же знаете, что нам все равно придется это сделать, — рассмеялся Лютер. — Нет работы — нет кормежки.

— Ничего смешного здесь нет, — сказал отец. — Без бережливости вести хозяйство нельзя. Бережливость должна быть во всем — ив том, как содержать дом и инвентарь, и наемных работников. Во всем!

— А мне он нравится, — заявил Гэс.

— Тебе вообще нравятся всякие глупости, — опять встряла Кейти. — Когда я гляжу на него — у меня по телу мурашки бегают.

— Я еще не решил, — сказал отец. — Сегодня все-таки День Благодарения, и даже чернокожий, после того, как урожай собран, имеет право на праздник.

Лютер рассмеялся своим безумным смехом, похожим на ржание. Этим смехом он, казалось, говорил: вы все безумны, и весь мир безумен.

— Лу, а ну прекрати это! — прикрикнул отец. — Сегодня праздник, и мне не хотелось бы пороть тебя в такой день.

— Да, отец, извините, — сказал Лу смиренно. — Мне бы этого тоже не хотелось. — И подмигнул Гэсу.

— Ладно, все, замолчали, — приказал отец.

Новая церковь была небольшой, но высокой. На плоской равнине ее белый шпиль был виден издалека. Ее стены были сложены из песчаника и охристого известняка, все блоки камня были вырублены и обтесаны вручную. Венчала церковь островерхая крыша, крытая кровельной дранкой. Слева от церкви располагалось небольшое кладбище, огороженное проволочным забором; столбы забора были из белого известняка. На кладбище могил пока было мало — прошло слишком мало времени с того дня, как им стали пользоваться.

— Придет день, — сказал отец, — когда сюда переедет Додж. Надо уже покупать землю.

Но пока вокруг простиралась лишь ровная, как стол, золотистая прерия, однообразие которой не нарушалось ни домами, ни строениями, пронзенная в одном месте бело-желтой стрелой храма Господня.

У церкви собрались фермерские семейства, и пока взрослые беседовали, подшучивая друг над другом, сплетничали, дети валяли дурака, стараясь при этом не очень шуметь и не привлекать внимания старших. Прозвонил колокол, во дворе церкви стало тихо — все направились внутрь и заняли свои обычные места. В церкви царили мир и спокойствие, которые становились еще более ощутимыми, когда пелись гимны и когда пастор произносил свою проповедь в День Благодарения. Пастор не принадлежал к тому типу проповедников, которые любят постращать адским пламенем и бурлящей смолой и серой. Лишь изредка, в начале лета, когда становилось влажно и жарко, и когда обычно зачинались дети, он позволял себе немножко погромыхать в своих проповедях.

На этот раз послание мирянам было мягким, как и его манеры, чистым, как и он сам, проникающим в душу, как и его голос. Пастор говорил о Боге, о Трудолюбии, о Приумножении, о порочности пьянства, и, наконец, о Благодарности Господу за дарованный урожай. И это было как раз то, что нужно этим жилистым фермерам с шишковатыми пальцами, чтобы ощутить в полной мере благополучное завершение своих летних и осенних трудов.

Потом, после молитвы, все пожали руку пастору и вышли во двор, чувствуя удовлетворение как после хорошего обеда. Потом еще немного посплетничали, обсудили погоду, разошлись и семьями, как и прибыли, отправились по домам. Некоторые в колясках, но большинство в обыкновенных повозках и телегах.

Матери пришлось посылать Гэса за остальными детьми, которые околачивались вокруг деревянного двойного туалета с дверьми на противоположных концах: с одной стороны, для мужчин, с другой — для женщин. Детей тянуло к нему как мотыльков к свету.

Лу сидел в