только избранных, только своих… А лаял и летал у забора очень сильно и опасно… Одни вздохнули, другие срочно созвонились, кто-то обменялся письмами… В конце февраля был внеочередной сбор у Рослиных в городской квартирке… Конечно, и нашим милым хозяевам дома все труднее было приезжать в поселок. Они все более охотно навещали нас, объезжали по отдельности, а потом позвонит, допустим, сам Рослин: «Слушай, я вчера из Ленинграда, какая Марка молодчина! Поговорить, жалко, не успели, но я же был на просмотре ее „Воробья“! Это полный триумф!»

…Да, скорее все похоже на сказку или стихотворение: нас всех собрали под одну крышу. Мы все, как один, были беспечны и невезучи. Прошло время, и всем до одного чертовски повезло – с работой, в семье и на линии успеха… Даже старики Рослины и те последнюю пару лет так трудятся, столько вдруг заказов – это очень хорошо… А дача пустовала… После смерти Мухи незачем там стало бывать даже самым незанятым, готовым время от времени пожить для присмотра… И месяца через три, к лету, Рослины продали нашу дачу… И сделали это как-то небрежно, вскользь, вскачь и втридешева, как говорилось между своими… Когда я как-то проходил по поселку, то заметил вполглаза, что дом – совсем другой, совсем заново отстроен дворец, и, допустим, очень красивый, но и вместе с тем очень нелепый для того, чтобы его рассматривать специально. Ах, как же там было хорошо…

Ну и вот какая дальше приключилась история. Дом перестроен, отстроен, благоустроен, дворец высок, выше всех в поселке… кажется, новая тишина охватила окружающих свидетелей, кажется, еще острее стали крыши: зачем, мол, так высоко заноситься новому дворцу?… И мы, как в сговоре, оказались в один день у Рослиных – ну почти все… Шумели, качали головами: седые, юбилейные разговоры и шевелюры… и, кажется, не ладилось что-то за весьма вкусным столом рослинской квартирки… Внезапный телефонный звонок выгнал всех на улицу. По коням! Шесть личных автомашин, народу около двадцати человек, тридцать шесть километров пробега и – бедные новые хозяева… Такого пожара не видели окрестные зрители… Сгорел дворец, и это бедствие не нуждается в словах.

Но вот что дальше я замечу… Я не знаком с планами обновления того участка… Третью зиму, и вот только что опять, я посещаю изредка поселок… На месте наших радостей и дружбы торчит уцелевшая кирпичная труба – от бывшего пола до бывшей крыши, – то единственное, что спаслось от обновления, и то последнее, что пощадил пожар. Торчит среди берез, осин и сосен обугленная бурая труба…

Я уверен, что все будет хорошо. Когда что-то не ладится или что-то случилось крайне скверное, я гляжу в родные глаза, думаю, думаю и твердо отвечаю ее справедливой тревоге: «Да! Все будет хорошо». Потому что такова жизнь, такова память, таковы книги, стихи, надежды и дети, зима и лето, обрыв над ледяной речушкой и длинные тире на белой дороге от черных автомобильных шин… А в конце – черные многоточия наших шагов, от машины до калитки. И все обязательно будет хорошо.

И это совсем не противоречит грустному сожалению и грустной картине: посреди спокойного поселка в семье ветеранов-домов торчит и маячит кирпичная труба – как перископ затонувшего корабля неповторимого нашего счастья.