так. Давай деньги.
Николай обстоятельно пересчитал купюры, показал мне спальное место и повёл собак в вольер.
Я вышел на крыльцо. Егерь удалялся по лесной дорожке, держа перед собой «летучую мышь». Мерцающие блики огня прыгали тусклым светом по чёрным еловым лапам. Гончие неспешно следовали за ним.
Замыкала цепочку Прима. Временами она останавливалась, поводила головой, втягивая воздух.
Дождь кончился. Было тепло, влажно и безветренно.
Погода выстраивалась под заказ.
Постепенно светало. Дорога шла берегом Онежского озера, затем свернула в глубь леса и потянулась пригорками и вырубами к Федотовскому кордону. Фомич машину вёл аккуратно: привычно объезжал глубокие лужи, заученно сбавлял скорость перед ухабами и поворотами, на прямой разгонялся вновь. Свой рассказ он начал без вступления, словно и не прерывал его: – У деда было кожаное кресло, он усаживался и начинал с отцом обсуждать охоту. Мой двоюродный брат при этом вставал и уходил. Считал – пустые разговоры. Я же, малой совсем, всегда крутился в такие минуты рядом. Дед никогда не говорил: «Ружьё стрельнуло». Ружьё только бьёт или садит. Моё ружьё бьёт садче, чем твоё! Или вот: собака ладистая – значит, правильно сложена. Залиться – это когда гончак, подняв зверя, – «помкнув» его, – гонит, щедро и беспрерывно отдавая голос. Скажи – красиво?! Дорога пошла ольшаником. Машина подминала на своём ходу заросли дикого малинника, раздвигала мелкие деревца, ветки хлестали по лобовому стеклу уазика. – По тому, как гончие подают голос, их и различают: одни подают редко; другие часто – «ярко»; третьи заливисто – как бы без перерыва; кто – заунывно, на высокой или низкой ноте. Я на охоту обычно с Володей Григорьевым выезжаю. У него сейчас выжлец подрастает… Ох, и голосина! Я был у него на базе. Смотрю, бегают три щеночка, им по четыре месяца тогда тянуло. Двое: «Пи-пи-пи». Тьфу! А один: «Увв! Увв! Увв!» Уже тогда. Моим – далеко до него… Салон машины густо заполнил неприятный запах. Николай осёкся и гневно бросил через плечо Орфею: – Хватит бздеть! Видишь ли – не согласен он…
Пёс после упрёка так сконфузился, что, клянусь, большего смущения я не видел при подобных обстоятельствах ни у одного человека.
Мы выехали на край делянки. Остановили машину. Собак Фомич сразу напускать не стал. Пояснил: – Их нужно сперва выдержать. Пусть потомятся. Они должны с радостью, с азартом, без понуждения ступать на тропу. Страсть в них должна взыграть… Правда: собаки перетаптывались в машине не в силах более сдерживать своего волнения. Принимались лаять. В нетерпении скребли лапами. Дверь настежь – и смычок русских гончих, теснясь и разбрасывая слюну, выскочил на волю. Псы возбуждённо пробежали взад-вперёд, сделали круг. Край солнца выглянул над опушкой леса. И сразу лучи, разметав брызги алмазов по бурым стеблям пожухлой травы, по молодой поросли лиственных деревьев и серым мшистым камням, оживили природу.
Пока мы доставали из машины ружья и поклажу, гончаки активно работали в «полазе».
Смотрю, они ищут, ищут, ищут… Морда к морде. И вдруг натекают на пахучий волнующий след. Проверяют. И вот нос ещё сзади, не может оторваться от следа, а корпус, ноги в погоне. Уже пошли вперёд. Не отдавая голос. Рывком! На гон. Скрылись из виду. Секунда. Две. Три. Гром подал голос. Вначале неуверенно. Слышны отдельные: «Ав», «Ав». И вдруг высоко, заливисто, победно прорвало: – А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааа!.. – Уав-уаввв-а-уаввааа!.. – подхватил Орфей. Гон зазвенел на все голоса: жаркий, страстный. Не лай, а стон покатился по низине, заиграл эхом и пошёл кромкой влажного леса. Гончаки резвые, паратые, равные на ноги – косому петлять некогда. Быстро идёт гон.
Заяц замелькал на краю делянки, пересёк её и выкатился на дорожку. Прямо на нас – «на штык». На самом верном лазу Фомич. Метров за семьдесят от него заяц сел. Выстрел! Беляк пошёл. Ещё один выстрел вдогонку проходного. (Вторым выстрелом, чувствуется, зацепил.) Собаки идут не скалываясь. Николай стреляет третий раз. Заяц останавливается, но не падает. Я, забыв про ружьё, фотографирую. Гончие близко. Вывалили на дорожку. Увидели зайца и, наткнувшись зрачком, «понесли навзрячь»! Впереди, вожаком, Орфей. Кобель «висит на хвосте» зверька. Добирает его. Едва отняли. Заяц выцвел не полностью. Почти весь белый, только пятном на лбу и полосою по спине держится красноватая шерсть да на кончиках ушей яркая, не выцветающая и зимой, чёрная оторочка.
Счастливый, удоволенный гончак забрёл в центр лужи и лёг в бурую жижу, озорно пуская пузыри. Мы втроём: Николай, Гром и я – переглянулись.
Во второй половине дня, после обеда, собаки стомились и долго не могли поднять зверя. Мы прошли хутор. Поднялись на скалу. Сверху озёра и деревни видны далеко-далеко. Был тот скоротечный период года, который у гончатников принято называть «узёрка». Золотая осень и яркие краски закончились. Первый снег уже был, но бесследно сошёл. Талая земля ещё не промёрзла. Берёзы сменили сусальное золото листвы на строгий готический стиль. Графика вытеснила живопись. Заяц полностью побелел – «вытерся». Под ногами заросшее травой и мелким кустарником сухое болото, окружённое высоким бугристым лесом. При выходе на чистинку я заметил боковым зрением под скалой, в коряжине, белое пятно. Остановился, повернул голову назад: заяц или нет? Может, клочок снега? Обрывок газеты? На ходу достаю очки, нацепил: ну точно, заяц! Но уже не лежит – сидит в беспокойстве. Заведомо сомневаясь, что пробью, стреляю через кусты. Нелепо белый, словно в накрахмаленном медицинском халате, он срывается с места, летит на скалу. Там Фомич. Беляк ему под ноги. Выстрел! Другой! Тишина. Собаки подваливают на выстрел.
* * *
Ночью не спалось. Прислушивался: нет ли ветра, не накрапывает ли дождь? На новом месте мне вообще спится плохо, а тут такое дело – завтра охота. Я не стал ждать, пока Николай постучит в дверь. Увидел, как зажёгся свет у него на кухне, и стал одеваться. Чай пили, не рассиживаясь, споро. Собаки, заслышав из вольера хлопанье дверью, наши голоса, ор непрогретого уазика-«буханки», подняли гвалт. Подъехали на машине к самому вольеру. Прима ворчала. Поводя белёсой мордой, она что-то в сердцах выговаривала егерю. Вставала у него на пути. Не давала Николаю вынести Орфея на руках к машине. Путалась под ногами и скулила. Кобель попытался вырваться с рук ей навстречу. Хозяин окрикнул: – Прима, место! И ещё крепче прижал к себе внезапно разволновавшегося выжлеца. Гром вышел из вольера вслед за Орфеем, но запрыгивать в машину не стал. Пришлось грузить и его.Постепенно светало. Дорога шла берегом Онежского озера, затем свернула в глубь леса и потянулась пригорками и вырубами к Федотовскому кордону. Фомич машину вёл аккуратно: привычно объезжал глубокие лужи, заученно сбавлял скорость перед ухабами и поворотами, на прямой разгонялся вновь. Свой рассказ он начал без вступления, словно и не прерывал его: – У деда было кожаное кресло, он усаживался и начинал с отцом обсуждать охоту. Мой двоюродный брат при этом вставал и уходил. Считал – пустые разговоры. Я же, малой совсем, всегда крутился в такие минуты рядом. Дед никогда не говорил: «Ружьё стрельнуло». Ружьё только бьёт или садит. Моё ружьё бьёт садче, чем твоё! Или вот: собака ладистая – значит, правильно сложена. Залиться – это когда гончак, подняв зверя, – «помкнув» его, – гонит, щедро и беспрерывно отдавая голос. Скажи – красиво?! Дорога пошла ольшаником. Машина подминала на своём ходу заросли дикого малинника, раздвигала мелкие деревца, ветки хлестали по лобовому стеклу уазика. – По тому, как гончие подают голос, их и различают: одни подают редко; другие часто – «ярко»; третьи заливисто – как бы без перерыва; кто – заунывно, на высокой или низкой ноте. Я на охоту обычно с Володей Григорьевым выезжаю. У него сейчас выжлец подрастает… Ох, и голосина! Я был у него на базе. Смотрю, бегают три щеночка, им по четыре месяца тогда тянуло. Двое: «Пи-пи-пи». Тьфу! А один: «Увв! Увв! Увв!» Уже тогда. Моим – далеко до него… Салон машины густо заполнил неприятный запах. Николай осёкся и гневно бросил через плечо Орфею: – Хватит бздеть! Видишь ли – не согласен он…
Пёс после упрёка так сконфузился, что, клянусь, большего смущения я не видел при подобных обстоятельствах ни у одного человека.
Мы выехали на край делянки. Остановили машину. Собак Фомич сразу напускать не стал. Пояснил: – Их нужно сперва выдержать. Пусть потомятся. Они должны с радостью, с азартом, без понуждения ступать на тропу. Страсть в них должна взыграть… Правда: собаки перетаптывались в машине не в силах более сдерживать своего волнения. Принимались лаять. В нетерпении скребли лапами. Дверь настежь – и смычок русских гончих, теснясь и разбрасывая слюну, выскочил на волю. Псы возбуждённо пробежали взад-вперёд, сделали круг. Край солнца выглянул над опушкой леса. И сразу лучи, разметав брызги алмазов по бурым стеблям пожухлой травы, по молодой поросли лиственных деревьев и серым мшистым камням, оживили природу.
Пока мы доставали из машины ружья и поклажу, гончаки активно работали в «полазе».
Смотрю, они ищут, ищут, ищут… Морда к морде. И вдруг натекают на пахучий волнующий след. Проверяют. И вот нос ещё сзади, не может оторваться от следа, а корпус, ноги в погоне. Уже пошли вперёд. Не отдавая голос. Рывком! На гон. Скрылись из виду. Секунда. Две. Три. Гром подал голос. Вначале неуверенно. Слышны отдельные: «Ав», «Ав». И вдруг высоко, заливисто, победно прорвало: – А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааа!.. – Уав-уаввв-а-уаввааа!.. – подхватил Орфей. Гон зазвенел на все голоса: жаркий, страстный. Не лай, а стон покатился по низине, заиграл эхом и пошёл кромкой влажного леса. Гончаки резвые, паратые, равные на ноги – косому петлять некогда. Быстро идёт гон.
Заяц замелькал на краю делянки, пересёк её и выкатился на дорожку. Прямо на нас – «на штык». На самом верном лазу Фомич. Метров за семьдесят от него заяц сел. Выстрел! Беляк пошёл. Ещё один выстрел вдогонку проходного. (Вторым выстрелом, чувствуется, зацепил.) Собаки идут не скалываясь. Николай стреляет третий раз. Заяц останавливается, но не падает. Я, забыв про ружьё, фотографирую. Гончие близко. Вывалили на дорожку. Увидели зайца и, наткнувшись зрачком, «понесли навзрячь»! Впереди, вожаком, Орфей. Кобель «висит на хвосте» зверька. Добирает его. Едва отняли. Заяц выцвел не полностью. Почти весь белый, только пятном на лбу и полосою по спине держится красноватая шерсть да на кончиках ушей яркая, не выцветающая и зимой, чёрная оторочка.
Счастливый, удоволенный гончак забрёл в центр лужи и лёг в бурую жижу, озорно пуская пузыри. Мы втроём: Николай, Гром и я – переглянулись.
Во второй половине дня, после обеда, собаки стомились и долго не могли поднять зверя. Мы прошли хутор. Поднялись на скалу. Сверху озёра и деревни видны далеко-далеко. Был тот скоротечный период года, который у гончатников принято называть «узёрка». Золотая осень и яркие краски закончились. Первый снег уже был, но бесследно сошёл. Талая земля ещё не промёрзла. Берёзы сменили сусальное золото листвы на строгий готический стиль. Графика вытеснила живопись. Заяц полностью побелел – «вытерся». Под ногами заросшее травой и мелким кустарником сухое болото, окружённое высоким бугристым лесом. При выходе на чистинку я заметил боковым зрением под скалой, в коряжине, белое пятно. Остановился, повернул голову назад: заяц или нет? Может, клочок снега? Обрывок газеты? На ходу достаю очки, нацепил: ну точно, заяц! Но уже не лежит – сидит в беспокойстве. Заведомо сомневаясь, что пробью, стреляю через кусты. Нелепо белый, словно в накрахмаленном медицинском халате, он срывается с места, летит на скалу. Там Фомич. Беляк ему под ноги. Выстрел! Другой! Тишина. Собаки подваливают на выстрел.
