сочувствовать — мужу, жене или попугаю, — дело вкуса и личных наклонностей.

Очевидно, из опасения, как бы попке не пришлось чрезмерно (и с завидным постоянством!) страдать от своей невоздержанности, индусы претворили его из героя повествования в рассказчика. «Сказки попугая» (своеобразный «Индийский Декамерон») — памятник этой заботы, где успех, впрочем, достигнут лишь наполовину. Попугай-самец, который опрометчиво пообещал хозяйке, влюбившейся в молодого купца, что об ее распутстве он все расскажет хозяину — тоже купцу, но постарше, — бесславно гибнет от нежной женской ручки. Самка же, оставшаяся в живых, удерживает шлюшку-госпожу от недостойного поступка тем, что в присутствии старой сводни рассказывает ей разные поучительные истории — в основном из жизни падишахов: йеменского, дамасского, гератского… (Ход, оттягивающий исполнение «приговора» — примерно так же спасалась и сама Шахерезада, правда, от другой, более трагической развязки. Такая же схема, кстати, присутствует еще в одном древнем восточном тексте — «Семи визирях». Визири играют роль ангела, отводящего своими рассказами карающую длань царя-отца от головы сына. Об этом писал еще Виктор Шкловский, чей интеллект позволял отыскивать «кимберлитовые трубки» аналогий в совсем уж экзотических источниках — например, в монгольском сказочном сборнике буддийского происхождения «Арджи Барджи», где деревянные статуи, составляющие ступени, сказками удерживают царя от восхождения на трон, причем во вторую сказку вплетены третья, четвертая…)

Самый привычный диалог в «Сказках попугая» между похотливой женщиной и попугаихой, смахивающей по святости своих намерений на мать Терезу, такой:

— Отпусти меня.

— Иди, но боюсь, что ты раскаешься, как падишах такой-то.

— А что с ним случилось?

Пауза, затаенное дыхание, очередная притча…

Наконец, после «Рассказа о золотых дел мастере и его жене», купец таки возвращается. Обласканная им попугаиха докладывает о том, как трагически погиб ее супруг, блюдя нравственность его супруги. Купец топит сводню и разводится с женой. Попугаихе, в награду за труды, приобретается новый спутник жизни…

В будущем упомянутым сказкам суждена будет масса переизданий (ныне в Интернете можно, например, обнаружить в качестве русскоязычного, не слишком провалившегося в века «раритета» книжицу, предлагаемую к покупке всего за семь тысяч рублей — автором значится С. Хайдари, год выпуска — 1933-й), однако самому попугаю впредь уже вряд ли придется являть собой образчик христианской (или, уж не знаю, — мусульманской?) морали. Его все больше начнут использовать по прямому назначению — в качестве зеркала, отражающего реальные и, по-прежнему, не всегда благородные обличья представителей вида homo sapiens.

3

В 1883 году Роберт Льюис Стивенсон публикует свой знаменитый «Остров сокровищ». Одноногий долговязый Джон Сильвер, образчик пирата, в одной из глав романа знакомит Джима Хокинса (а заодно и всех, кто причастился этим приключенческим бестселлером) со своим бродягой-попугаем:

«— Вот капитан Флинт… я назвал моего попугая Капитаном Флинтом в честь знаменитого пирата… так вот, Капитан Флинт предсказывает, что наше плавание окончится удачей… Верно, Капитан?

И попугай начинал с невероятной быстротой повторять:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

И повторял до тех пор, пока не выбивался из сил или пока Джон не покрывал его клетку платком.

— Этой птице, — говорил он, — наверно, лет двести, Хокинс. Попугаи живут без конца. Разве только дьявол повидал на своем веку столько зла, сколько мой попугай. Он плавал с Инглендом, с прославленным капитаном Инглендом, пиратом. Он побывал на Мадагаскаре, на Малабаре, в Суринаме, на Провиденсе, в Порто-Белло. Он видел, как вылавливают груз с затонувших галеонов. Вот когда он научился кричать «пиастры». И нечему тут удивляться: в тот день выловили триста пятьдесят тысяч пиастров, Хокинс! Этот попугай присутствовал при нападении на вице-короля Индии невдалеке от Гоа. А с виду он кажется младенцем… Но ты понюхал пороху, не правда ли, Капитан?

— Повор-рачивай на другой галс! — кричал попугай.

— Он у меня отличный моряк, — приговаривал повар и угощал попугая кусочками сахара, которые доставал из кармана.

Попугай долбил клювом прутья клетки и ругался скверными словами.

— Поживешь среди дегтя — поневоле запачкаешься, — объяснял мне Джон. — Это бедная, старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Она ругалась бы и перед Господом Богом…»

Бес в ребро всем нашим нынешним криминальным романам! Какой колорит! Какие названия! Какая география! Нет-нет, стоит и впрямь взять глобус или развернуть карту мира…

Малабар — область на юго-западном побережье Индии. Суринам — то же, что Голландская Гвиана (в Южной Америке). Провиденс — остров в Индийском океане. Порто-Белло — порт в Шотландии. Гоа — португальская колония на территории Индии…

А галеоны! Галеоны, испанские корабли, на которых перевозили золото из испанской Америки в Испанию!.. А сам попугай, в конце концов! Этот пиратский сторожевой пес, демонстрирующий глубокое знакомство с языком рыцарей «Веселого Роджера» и вымечтанное человечеством долголетие!..

Вот что, однако, интересно: читал ли Стивенсон одну замечательную многотомную книгу, отпраздновавшую к началу 80-х годов XIX-го века в Германии уже второе свое издание? Я имею в виду «Жизнь животных» Альфреда Брэма. Скорее всего, нет. Иначе, вероятно, он нарисовал бы еще более «выпуклый» портрет Капитана Флинта, разместив его среди сородичей того подсемейства, представителей которого знаменитый немец относит к пернатым «интеллектуалам» — жако, или серый попугай. Брэм приводит примеры потрясающей сообразительности, памяти и разговорчивости серых попугаев. Один такой экземпляр, ссылается автор «Жизни животных» на описание Левальяна, жил у амстердамского купца. «Карл — так звали попугая — говорил не хуже Цицерона, — утверждает Левальян, — и мог бы наполнить целую книгу мудрыми изречениями, которые мне приходилось от него слышать и которые он повторял, не пропуская ни одного слога. По данному приказанию он приносил ночной колпак и туфли хозяина и звал служанку, если она нужна была в комнате».

Еще интереснее, по словам Брэма, был другой жако, живший в Вене. Он был куплен в 1827 году министерским советником Андреасом Мехлетаром и через три года перешел во владение к церемониймейстеру капитула Ганиклу; тот занимался с питомцем необыкновенно усердно и добился его высокого умственного развития. Последний владелец пернатого венского уникума,