Лошади спокойно паслись на лугу, а мы, мальчишки, рассказывали страшные истории про леших и ведьм и тут же обменивались последними сведениями с фронтов, пожалуй, не менее страшными, но все же далекими от нас. Все продолжали ждать чуда, что вот-вот Красная Армия остановит немцев, погонит их назад и скоро будет победа.
Я схватил ведра в руки, а она осталась с коромыслом. «Только бы не расплескать, только бы не расплескать!» — думал я. Мы двигались по тропинке к дому, видимо, к ее дому. Вернее, это был не дом даже, а крохотная избенка, но под черепицей, аккуратная, с заросшим палисадником. По стенам избенки, вокруг двери и окон вился плющ. — Ты из Москвы? — спросила она. Я кивнул. — А родители? — поинтересовалась она. — Папа в армии, а мама у меня в Наркомземе работает. Вот я и приехал сюда. — В каком же ты классе? «Бог ты мой! Что же ей сказать? Неужели, что окончил седьмой? Что совсем еще мальчишка?» — В десятый перешел, — как-то само собой вырвалось у меня. Мы уже подходили к ее дому. — Спасибо тебе! — сказала она и хотела забрать ведра. Но я не выпустил. — Я занесу вам. Дверь только… Она приоткрыла дверь, и я через крошечные сени прошел в комнату — совсем небольшую, но очень аккуратную. Кровать с горкой белых подушек, диван, сундук, над которым висели фотографии; чисто выскобленный стол и несколько венских стульев вокруг. — Сюда. — Она показала на лавку возле печи. Я поставил ведра. — Как же тебя зовут? — спросила она. Я ответил. — Хорошее имя, — сказала она. — А мне… — Я хотел было признаться, что мое имя мне очень не нравится. — Нет, хорошее, — повторила она. — А вы? Вы одна живете? — робко поинтересовался я. — Папа в армии, — сказала она, — старшая сестра в Москве в институте учится, а мама у нас умерла в тридцать третьем, во время голода. — Ну, я пойду, — сказал я. Но на пороге остановился: — А зовут вас как? — В школе Антониной Семеновной, — объяснила она. — А ты можешь Тоней. Ведь ты почти взрослый. И она улыбнулась. Мне было радостно и горько. Она со мной говорила, и говорила всерьез, но она, значит, учительница. И ей не пятнадцать и даже не семнадцать, а все девятнадцать. И это «почти взрослый»! Почему же «почти»?
И еще:
Вместо сна я действительно бормотал стихи.
Теперь на реке я махал ей рукой, и она отвечала мне.
Теперь на улице я мог с ней здороваться.
По вечерам ждал, когда она пойдет за водой, но почему-то не заставал ее у колодца.
Зато в выходной день, когда мы работали только до обеда, я увидел ее на лавочке около дома с книгой в руках.
Я поздоровался и спросил:
— Что вы, Тоня, читаете?
— Второй раз «Войну и мир» перечитываю. Какая прелесть! — призналась она. — Ведь читала в педучилище и вроде недавно, а сейчас как будто впервые…
Я «Войну и мир» не читал и, когда речь зашла о моем чтении, весьма кстати (вот, мол, какой я!) вспомнил Мопассана и Достоевского. Их я тоже знал плохо, но все же что-то читал, а главное, помнил по предисловиям. Томик Мопассана был у меня даже в деревне.
— У Мопассана мне больше всего нравится «Измена графини де Рюн» и «Исповедь женщины», а у Достоевского — «Вечный муж», «Сон смешного человека», «Скверный анекдот», — самоуверенно сказал я.
Она вроде удивилась.
Потом сказала:
— А я почему-то думала, что ты стихи больше любишь и даже сам пишешь.
«Откуда же она узнала?»
— Что вы! Что вы! — поспешно опроверг я и, кажется, покраснел.
— Мне так казалось, — просто ответила она.
Меня мучила совесть.
«Как я мог обмануть Тоню? Сказал, что не люблю стихи и сам не пишу! Но не могу же я ей показать те стихи? Конечно, не могу!»
Решение пришло неожиданно.
«Напишу другие. И тогда покажу. Признаюсь, что сказал неправду…»
Я не спал несколько ночей.
И появилось такое:
И еще и еще…
* * *
В двадцатых числах июля, как-то к вечеру, над деревней проползла немецкая эскадрилья. Люди повыбежали на улицу. Слышалось: — На Москву идут. — А наши что ж? — Прут, нахалы. Самолеты исчезли, и вдруг я увидел ее. Она стояла с коромыслом возле колодца и тоже, как все, смотрела в вечернее небо, а потом набрала воды и двинулась по тропке. Не знаю, откуда во мне взялась смелость, но я рванулся ей навстречу и, подбежав, выпалил: — Давайте я помогу вам! — Ну что ты! Я сама! — смутилась она. — Нет, нет, — настоял я и снял с коромысла ведра.Я схватил ведра в руки, а она осталась с коромыслом. «Только бы не расплескать, только бы не расплескать!» — думал я. Мы двигались по тропинке к дому, видимо, к ее дому. Вернее, это был не дом даже, а крохотная избенка, но под черепицей, аккуратная, с заросшим палисадником. По стенам избенки, вокруг двери и окон вился плющ. — Ты из Москвы? — спросила она. Я кивнул. — А родители? — поинтересовалась она. — Папа в армии, а мама у меня в Наркомземе работает. Вот я и приехал сюда. — В каком же ты классе? «Бог ты мой! Что же ей сказать? Неужели, что окончил седьмой? Что совсем еще мальчишка?» — В десятый перешел, — как-то само собой вырвалось у меня. Мы уже подходили к ее дому. — Спасибо тебе! — сказала она и хотела забрать ведра. Но я не выпустил. — Я занесу вам. Дверь только… Она приоткрыла дверь, и я через крошечные сени прошел в комнату — совсем небольшую, но очень аккуратную. Кровать с горкой белых подушек, диван, сундук, над которым висели фотографии; чисто выскобленный стол и несколько венских стульев вокруг. — Сюда. — Она показала на лавку возле печи. Я поставил ведра. — Как же тебя зовут? — спросила она. Я ответил. — Хорошее имя, — сказала она. — А мне… — Я хотел было признаться, что мое имя мне очень не нравится. — Нет, хорошее, — повторила она. — А вы? Вы одна живете? — робко поинтересовался я. — Папа в армии, — сказала она, — старшая сестра в Москве в институте учится, а мама у нас умерла в тридцать третьем, во время голода. — Ну, я пойду, — сказал я. Но на пороге остановился: — А зовут вас как? — В школе Антониной Семеновной, — объяснила она. — А ты можешь Тоней. Ведь ты почти взрослый. И она улыбнулась. Мне было радостно и горько. Она со мной говорила, и говорила всерьез, но она, значит, учительница. И ей не пятнадцать и даже не семнадцать, а все девятнадцать. И это «почти взрослый»! Почему же «почти»?
* * *
В этот день на станции работы не было, хотя мы и пришли туда, но нас послали на уборку гороха. Мы вернулись в деревню и направились в поле. Еще издали я увидел Тоню и ее девчонок. — Помощь принимаете? — крикнул я, когда мы оказались рядом. — Смотря как работать будете, — отшутилась Тоня. Я снова видел ее совсем близко. Ладная фигура. Тонкие красивые ноги. Быстрые руки. Косы, спадающие вперед. Я механически срывал стручки гороха в подол рубашки, а сам не отрывал глаз от нее. Горох был вкусный, сладкий, но мне было не до гороха. Тоня работала быстро, и я еле поспевал за ней. Наконец догнал и даже чуть перегнал. — А у тебя, смотри, хватка, — бросила Тоня на ходу.* * *
Теперь я не спал по ночам. Я писал:Какая ты?
Такая ты,
Что все
Мечты мои
Пусты…
Я бормочу спросонья:
Тоня…
Мы не забудем поля изрытые,
Села наши и города,
Дотла сожженные, в прах разбитые,
Мы не забудем их никогда.
Мы помним зверства в Пинске и Львове,
Куда притащен фашистский стяг.
За горы трупов, за реки крови,
За все ответит нам подлый враг.