это был уже третий привозивший от Алешеньки поклоны и грошики. Бери больше – хорошики! На них-то, золотых сыновних, и был куплен придорожный шинок да кой-какая справа для дочек. Они тут же крутились, пускай этот курьер-полковник, не в пример прежним ухлестам, был и староват, и пропитой уж больно. Как же, признала! Именно этот лях, скаженный в данную бытность, выкрал из-под отцовского ружья старшенького Алешеньку и умчал к москалям. Сейчас ни ружья, ни пьянчужного защитника – ружье казацкое на хлеб променяла, а сам казак на кладбище перебрался да и улегся там навечно. V, злыдень! Майся теперь вдовица. До того было дошли, что побирушкой стала. Дочек-то кормить-одевать надо, да и этого подраставшего бугаенка?.. По старой памяти тужилась Розумиха, но уже маленько смекала: раз старшенький сияет в Петербурге, так чего церемониться с его посланцами? Знала, как ответить:

– Як жа! Коли сиятельство, так роби по его ж наказу. За ничку слизную соберу Кирилку. Не опейся тильки, шановный пане.

Сурово выговаривала Розумиха, не забывая и дочек по срачицам пришлепывать. Выпирает непотребное, замуж просится. Мабыть, обождать? Грошей на шинок сынок сиятельный прислал, кой-какую справу домашнюю справили – можно надеяться?.. Стала бывшая казачка и бывшая попрошайка, а теперь всеми уважаемая шинкарка, веровать в судьбу-судьбинушку. Нечего зря жалиться, благоволит она. Сваты уже подъезжали к дочкам, хотя на клячах хромоногих. Как бы не так! Сыновним отблеском грелось сердце. Если в тяжкое для себя время не забыл мати, так теперь уж не забудет. Чуяла: восходит как-то сиятельное утреннее солнце. Веровала: дожди ли, метелица ли – не загасят. Не в пример старшенькому, которого из-под пьяного казацкого ружья увозили, – Кирилку сразу решилась: судьба! Она кочевряжилась только для гонору. Раз уж солнышко воссияло, так не затмится тучами. Как истая шинкарка, подливала в кружицу давнего знакомца, не уставая и напоминать:

– Пане добродею, не упейся. Ночка коротка, утре буде. Неяк состарился ты, Степан Федорович? Не выгнали тебя из полковников?

Все помнила – не такая уж и развалистая Розумиха. Все понимал, развалившись телесами на покрытой ковром лавице, полковник Вишневский, а главное, одно словцо: фавор! Оно похлеще не только полковничьего, но и генеральского звания. Шинкарка, как ни прозорлива была, не знала, но он-то знал: грядут в граде Питере великие события. Не зря же старший брат вызывал младшего. Главное – не опоздать. И по малолетству можно в «случай» попасть. Годы – они ничего, подрастут. Время не подрастает. Время уходит, если его вовремя за чуприну не ухватить. Так что полковник Вишневский не подкачает. Верой и правдой послужит его сиятельству. Со спокойной совестью растянулся на лучшей лавице шинка – на ковре и ковром же прикрытый. Знал: не проспит. При нем кучер, отставной преображенец. Разбудит, если что.

Не слышал он, не ведал, как собирали хлопчука. Самое лучшее, что было, вздевали. За благословением батюшку и дьячка призывали, который учил Кирилку не только уму-разуму, но и грамоте российской. Как знали, как могли, вышибали с его хохлацкого языка всякие «цоб-цоби» и «гэтушки». С напутствием тоже не одну кружицу омочили. Дело житейское. Дело понятное.

Пока сестры из зависти наревывались, братец уже был в полном казацком сборе: в кафтане, приталенном на шляхетский лад, малиновых шароварах и под черной смушковой шапкой. Сабля обочь впору! Но хотя был Кирилка сыном реестрового казака, сам-то ни в какие реестры не попал, да и попасть не мог. Какие сабли – бич пастушеский уже несколько лет по степи волочил. Так что маленько стеснялся храпевшего на весь шинок курьера. По такому важному случаю шинок был заперт на все крюки – напрасно казаки-пьянчуки в двери и окна ломились. Когда даже храпу стало невтерпеж, с лавицы поднялась волосатая рука с пистолью и саданула прямо в оконницу. Храп продолжался, а пьяный ор скатился к Десне-реке, от греха подальше, на лодках в какой-то другой шинок отчалил.

Не с руки шинкарке отлучать тароватых пьянчуг, да с пистолем не поспоришь. В обнимку вместе с дочками и Кирилкой посидела, еще поревела, помолилась, пока при первой заре не заявился со двора кучер и не стал драть полковника за полы служебного кафтана:

– Степане Федорович!…

Только храп под самую потолочную матицу.

– Полковник!

Пожалуй, и потолок маленько поднимало.

– Бомбардир… пушки к бою!…

Дошел молодецкий зов, застрявший в ушах еще с Полтавской битвы. Истинно, пушечным пыжом отклик:

– К бою? Дистанция? Пли… куда?..

– В Питер-град, полковник. Забыл, что нам велено побыстрее? Да, отношения между старым полковником и немолодым сержантом были свойские. Даже Кирилка, мало что смысливший в субординации, глаза вытаращил: ну и кучера! Ну и полковники!

Кружица-другая на дорожку, маленько потискать зареванную шинкарку – да в карету, дохрапывать. Уже сквозь второй сон слышалось:

– Сынку, трымайся каля старшенького братца!…

– Братцу, братцу шановный привет!…

– … ответ пришли!…

– …шли, шли!…

Не шли уже, а ехали. Не нова карета, не резвы и кони, а все ж бежали. По Черниговскому шляху, на Тулу и дальше на Москву, а потом и на Питер. У курьера была какая-то важно подписанная бумага, лошадей на станциях исправно меняли. А когда по темноте своей замешкивались, полковник выхватывал один из своих пистолетов, бомбардирским голосищем напоминал:

– Именем Государыни Елизаветы!…

Откуда было знать зачуханным содержателям всех этих путевых ямов, что Елизавета была всего лишь опальной, вроде бы ничего не значащей цесаревной?.. Но дочерью воителя-Петра? Время шло неумолимо – к ее развеселому царствованию.

II

Кирилка сам себе восторженно протрубил:

– Мати ридна, начало-ось!…

А что началось – и понятия не имел. Месяц всего и прошел, как хохлацкие глазищи опалило странное видение… Был он при полном казацком параде, то есть в выходном кафтане, в алых шароварах, в низко приспущенных сапогах и в смушковой шапке, само собой, – но шапка мигом слетела с головы. Так повелось с Лемешков: при виде самого худородного пана скидывай капелюх! А тут… «Чи пан, чи братец панский?!» В панском хорошем кафтане, в белых чулках и башмаках с пряжками, в чужих, зачесанных волосьях – и при шпаге! Добро бы – сабля. Казаку – да сабли не знать! Так нет, тонюсенькая дрыкалка, каких батька Розум понатаскал из прежних походов, понатыкал под застреху вместо розог, а с пьяных глаз ломал о колено, приговаривая: «Геть ты, пан Жуляковский… ты, пан Смердяковский!…» Все паны у него были Смердяков-скими-Таковскими.

И вот теперь такой же пан, чем-то