и что мы возвращаемся домой вместе…» Эти слова Она произнесла мысленно или другие – не знаю. Может, это было просто ее ощущение и оно передалось мне.

Смокинэ, человек всю свою жизнь мечтает! Можешь не верить тому, что я говорю, только слушай меня, Смокинэ! Ведь как знать – может, и с тобой случится такое, что расскажи – не поверят. Что-то предназначенное именно тебе – и надо будет только суметь различить его голос, почуять его сердцем.

Вот сколько во мне сидело поэзии. И это в офицере, да еще на фронте. Положительно, меня стоило отдать под трибунал!..

Я стал называть Кларис на русский лад – Клариной, оправдываясь тем, что конечное «с» звучит по-гречески и на него трудно найти русскую рифму.

Кларина была южанка. Ее родители, он – режиссер, она – преподавательница лицея, жили уже давно в этом городке, жили между собой в согласии и молились, чтобы настал мир. Мне кажется, все это было только вчера, Смокинэ! В одну ночь все кануло в пропасть: мир, домашнее детство, банки с вареньем. Людям нужен мир, лишь когда они счастливы, Смокинэ. А счастливца встретишь одного на десять тысяч, остальные только и смотрят, как бы утвердить себя. И война для этого – лучшее средство. Не надо бы тебе этого говорить в твои двадцать лет… и четыре месяца! Но ты, помнится, сказал, что из поэтов любишь Байрона и Лермонтова. Они тоже были несчастны!

…Мы пришли к ней в дом: на пороге нас ждали ее родители. Знаешь, иногда от избытка чувств человек может сболтнуть ужасную глупость, и я сказал Кларине:

– Буду дезертиром. Не пойду больше на войну!

– Это бестактно, – возразила она шепотом, – ведь дело касается моей родины, она в опасности.

Щеки у нее запылали, и, наверное, не только от моей бестактности. Она поспешно обняла мать, спросила, не устала ли та ждать нас.

Мы посидели за столом – и я, по правде сказать, легко поддался на уговоры выпить рюмочку коньяка, очень уж хотелось почувствовать себя, как дома (грешные мы существа, спиртным и тушим в себе и разжечь пытаемся божественный огонь), а потом меня проводили в отведенную мне комнату.

Не знаю, спал ли я в обычном смысле этого слова. Я грезил с открытыми глазами. И окно было открыто. И небо. И войны не существовало. И все беды исчезли с лица земли. Был только юный и наивный русский офицер, которого занесло во Францию, и была сладкая тоска у него в груди.

Меня мучила жажда, и я, как наяву, увидел Кларину: она стояла на высокой скале и оттуда лила на меня родниковую воду из кувшина. Но вода рассыпалась, как пыль, и терялась в воздухе. Кларина то улыбалась, то принималась смеяться, и смех ее звучал звонко, как эхо в горах. И снова она лила из кувшина воду, делая мне знак подойти ближе и подставить под струю лицо, И вода по-прежнему рассыпалась в пыль, а мне все сильней хотелось пить. Скорее всего, это жажда породила такой сон. Но жажда – чего? Что со мной было? Не знаю. Бывает, встретятся двое, и каждый скажет: «Вот он!» Знаешь, бабочка, например, чтобы найти свою половину, должна расшифровать рисунки у нее на крыльях. Всякое бывает. Бывает, что те, кто создан друг для друга, живут на разных континентах и им никогда не встретиться, а тех, кто рядом с нами, мы подчас любим лишь в силу необходимости.

Однажды вечером мы остались одни. Она села к пианино и попросила меня переворачивать ей ноты. Мы сидели рядом, она листала ноты, что-то ища, остановилась на одной из пьес и показала мне название. Я прочелз «Радость любви». Она взглянула на меня вопросительно и положила руки на клавиши.

Мы сидели совсем близко. Я не сводил с нее глаз. Я думал: конечно, она догадывается, что я влюблен. Но что я полюбил ее задолго до того, как встретил, она вряд ли знает.

Мы сидели не шевелясь. Наконец она вскинула голову и проговорила шепотом, задумчиво глядя перед собой, как если бы читала эти слова с невидимого экрана:

– Нежданно-негаданно вошел человек в дом мой. Бог послал мне его, бог, которому я молюсь.

Я вздрогнул, как будто меня застигли врасплох, Она посмотрела на меня испытующе и спросила, все еще держа руки на клавишах:

– Странно, правда?

– Чьи это слова?

– Не знаю… То ли я их где-то вычитала, то ли они сами пришли – нанизались, как бусинки на нитку… – И добавила: – Иногда вообще с трудом веришь в то, что происходит. Удивительно! Совсем недавно вы были в России, в этой далекой стране – я представляю ее себе без конца и края и только в двух цветах – в зеленом и белом. Страна, которую населяют загадочные люди. Романтическая страна. А теперь вот вы во Франции: когда я вас увидела в первый раз, мне показалось, что я вас уже знаю! Вы говорите на моем языке и сражаетесь за мою родину. Вам не случалось встретить человека, который бы совпадал с образом, созданным вашим воображением?…

«Вон оно как, – подумал я, – милый полковник, с романтикой у вас перебор. Надо же, сколько сантиментов. Но в конце концов это ваше право, хоть вы и гроза танков».

А полковник Покровский продолжал:

– Вы пришли, как приходит в разгар знойного дня странник из чужого мира. Вы пришли, и я сказала себе: «Это он!» Простите мне мою откровенность. Я всего лишь француженка, каких тысячи. И обещайте, что все, что я вам сказала, останется между нами.

Поздно ночью я спустился в садик за домом, зашел в беседку и сел на скамью в глубине. Я смотрел, как блуждает луна в нагромождениях туч, словно корабль среди льдин.

Все представлялось мне в голубых тонах, все будило настойчивые, осязаемые образы. Понимаешь, я осязал голубой цвет, в котором они представали передо мной… С тобой случалось что-нибудь подобное? Как ты воспринимаешь цвета?

…Дул легкий ветерок, как будто от взмахов невидимых крыльев, от ровного дыхания спящего горизонта; он овевал меня, казалось, тем же цветом – голубым! Говорят, что это цвет духовных высот, чистоты, мира. В тот миг мне ничего не надо было – только оставаться в сферах, до которых я возвысился. Верно, христианство не зря пользовалось этим цветом, он располагает разум к примирению, успокоению.

Да, веял голубой ветер. Кругом все было недвижно, я сам застыл на скамейке, улавливая, как сейсмограф, любой шорох. Вот чьи-то шаги прошелестели по ступенькам, едва касаясь их, как тихий снегопад. Кларина вошла в беседку. Подошла ко мне, замедленно, как во сне. Молча положила мне руки на плечи и прижалась лбом к моим губам…

Уходя, она сделала мне знак рукой остаться на месте и скрылась, как призрак.

Рассвет застал меня там же, в беседке.

То, что последовало, нельзя назвать иначе, как сном, прерванным лишь звуком походной трубы. Отпуск конпился, комплектование полка завершилось. Надо было возвращаться на фронт.

В день расставания мы с Клариной сидели дома в гостиной, она – у пианино, я