было то самое согбенное создание. Никаких слов не хватит, чтобы передать те ощущения, что вызывает один лишь взгляд на него. Помню, как однажды я показал фотографию рисунка знакомому морфологу, человеку, скажу я вам, до неприличия трезвомыслящему и прагматичному. Весь вечер после этого он наотрез отказывался оставаться один, а позже признался мне, что еще много ночей не осмеливался, засыпая, тушить свет. И все же я постараюсь дать хотя бы общее представление об этом существе. Поначалу видна была лишь масса грубых, спутанных черных волос, если присмотреться, под ними угадывалось ужасающе тощее, похожее на скелет тело с тугими, как канаты, мышцами. Ладони существа были смуглыми, лапы покрывали все те же жесткие черные волоски, пальцы оканчивались безобразными когтями. Пламенные глаза с черными, как ночь, зрачками пристально смотрели на царя взглядом, исполненным зверской ярости. Вообразите себе кошмарного южноамериканского паука-птицееда, обращенного в человека и наделенного почти человеческим разумом — и вот перед вами бледная тень той богопротивной твари. Все, кому я показывал изображение, в один голос заявляли: «Нарисовано с натуры.»

Как только первый приступ необоримого испуга был подавлен, Деннистаун взглянул на хозяев. Ризничий закрыл лицо руками, его дочь, обратясь к кресту на стене, истово молилась.

Наконец был задан вопрос:

— Эта книга продается?

И вновь минутное сомнение, и вновь внезапная решимость, какие уже выказывал ризничий ранее. Ответ прозвучал, словно музыка:

— Если месье угодно.

— Сколько Вы просите?

— Достаточно двухсот пятидесяти франков.

Деннистаун был сбит с толку. Даже сердца коллекционеров черствеют не до конца, а его сердце оставалось куда мягче коллекционерского.

— Дорогой вы мой, — раз за разом твердил он, — Ваша книга гораздо дороже двухсот пятидесяти франков, гораздо дороже.

И каждый раз он получал неизменный ответ:

— Двести пятьдесят франков, больше не возьму.

Устоять перед таким предложением не представлялось возможным. Деньги были уплачены, расписка выдана, сделка скреплена стаканчиком вина, а ризничий будто преобразился. Словно не бывало ни сутулости, ни подозрительных взглядов за спину, он даже смеялся, или пытался смеяться. Деннистаун собрался уходить.

— Позволит ли месье проводить его до гостиницы? — осведомился ризничий.

— Нет-нет, спасибо! Здесь рукой подать. Я прекрасно помню дорогу, и луна светит ярко.

Предложение повторялось трижды или четырежды, и всякий раз было встречено отказом.

— Тогда пусть месье крикнет мне, если…если понадоблюсь. Лучше держаться середины дороги, обочины такие неровные.

— Конечно, конечно, — сказал Деннистаун, сгорая от нетерпения самостоятельно рассмотреть добычу. Держа книгу под мышкой, он вышел в коридор.

Здесь его ждала дочь. У этого новоявленного Гиезия,^[5] похоже, имелись собственные планы на иностранца, с которым так великодушно обошелся отец.

— Серебряной распятие и цепочка на шею — будет ли месье столь добр, чтобы принять их?

Особенного проку от этих предметов Деннистаун не видел. Чего же хотела девушка взамен?

— Ничего, совсем ничего. Месье окажет честь, приняв подарок.

Искренность, с которой это, а также многое другое было сказано, не оставляла сомнений, так что Деннистаун выразил глубокую признательность и позволил надеть цепочку себе на шею. Его не покидало впечатление, что он оказал этой семье некую совершенно неоплатную услугу. Они стояли у дверей и смотрели, как он удалялся, и все еще ждали у порога, когда он помахал им на прощание рукой с крыльца «Красной шапочки».

После ужина Деннистаун заперся в своей комнате наедине с приобретением. Стоило ему рассказать о своем визите к ризничему и покупке старой книги, как хозяйка гостиницы стала проявлять к нему особенный интерес. Кроме того, ему показалось, что он слышал, как она и незабвенный ризничий торопливо шептались в коридоре за дверью salle a manger,^[6] а в конце диалога послышалось что-то вроде: «Пьеру и Бертрану лучше ночевать в доме».

С этого времени внутри него стала нарастать тревога — возможно, нервная реакция после радости от неожиданного открытия. Что бы это ни было, оно вылилось в навязчивое убеждение, что позади кто-то есть, и, повернувшись спиной к стене, он почувствовал себя куда комфортнее. Все это, конечно, выглядело чепухой в сравнении с полученным им бесценным собранием. И вот он один в спальне, купается в сокровищах каноника Альберика, и с каждой минутой власть фолианта над ним все сильнее и сильнее.

— Господь, благослови каноника! — по старой привычке Деннистаун заговорил сам с собой. — Где-то он сейчас? Бог ты мой! Хозяйке надо научиться смеяться повеселее, а то такое ощущение, словно в доме покойник. Еще полтрубочки, говорите? Пожалуй, пожалуй. Что это за распятие мне всучили? Прошлого века, полагаю. Да, наверное. Такое тяжелое — как будто камень повесили на шею. Ее отец, похоже, носил его не один год. Может быть, почистить его перед тем, как убрать?

Он уже снял цепочку и положил ее на стол, когда его внимание привлекло нечто, возникшее на красной обшивке у его левого локтя. Две или три догадки о том, что это могло быть, мелькнули в его голове с удивительной быстротой.

«Перочистка? Нет, ее здесь нет. Крыса? Нет, слишком черная. Крупный паук? Не приведи Господь…нет. Боже милостивый! Лапа, как на рисунке!

В следующее мгновение он понял все. Смугловатая кожа, обтягивающая кости и ужасающей силы мышцы, грубые черные волоски, длиннее, чем на человеческой кисти, когти-крюки, венчающие пальцы — серые, острые, ороговевшие.

Он вырвался из кресла, сердце заходилось от смертельного, непреодолимого страха. Опираясь левой лапой на стол, тварь медленно поднималась из-за спинки кресла и уже простерла правую лапу над его головой. С плеч свисали черные лохмотья, жесткая шерсть покрывала, как на рисунке, все тело. Нижняя челюсть была небольшой и — вот верное слово — узкой, как звериная, за черными губами виднелись зубы, нос отсутствовал, а пламенные глаза с черными змеиными зрачками, исполненные ненависти и жажды уничтожить все, в чем теплилась жизнь, были самой кошмарной частью зрелища. И они светились разумом — превыше животного, но ниже человеческого.

От увиденного Деннистаун испытал леденящий душу страх и глубочайшее презрение. Что он сделал? Что он мог сделать? Он не мог позже вспомнить произнесенные им слова, но твердо знал, что что-то говорил, что слепо вцепился в серебряное распятие, видел, как бес надвигается на него, слышал собственный крик — вопль животного, вызванный непереносимой болью.