внимание к худшему, что есть в малышах, бренди помогает мне видеть в них лишь хорошее. Никогда я не понимаю их лучше и никогда не работаю так вдохновенно. Когда когти Вины перестают терзать мое горло, мы все испытываем радость освобождения и обычный день сверкает как праздник. Я все яснее и яснее понимаю, что такое защитная оболочка. Новые возможности. Душа вырывается из заточения и безбоязненно отправляется в любое странствие. У нее есть надежные защитники, ее не дадут в обиду. Тем охотнее она отдает себя на заклание искусству. В сущности, единственное, что меня действительно огорчает, – это непростительная неуклюжесть и урон, который терпят мое непризнанное искусство и мои чулки, когда я не проявляю достаточной осторожности на пути от печки к мольберту. Что обходится мне в пятнадцать шиллингов шесть пенсов и тем самым, если вдуматься, имеет непосредственное отношение к моей свободе, о чем я иногда вспоминаю. На пятнадцать шиллингов шесть пенсов меньше на билет. На пятнадцать шиллингов шесть пенсов дальше от парохода, уплывающего прочь от знаменитых утесов веллингтонской гавани. На пятнадцать шиллингов шесть пенсов больше сада... ада... или что я хотела сказать... Опьянение...

– Можно я опять сяду с Пэтчи? – спрашивает Матаверо.

Я в растерянности смотрю на него со своего низкого стула. За этим вопросом что-то кроется, надо только понять – что. Но хотя мы провели вместе уже полчаса, утром в понедельник мне трудно полностью отключиться от мира выходных дней и войти в мир школы. Я провожу рукой по глазам и стараюсь изгнать из памяти утра напряженной работы в Селахе и вечера, отданные посещению церкви и музыке.

– Можно?

– Что «можно»?

Мне в самом деле мешает это наложение одного мира на другой. Куда меня ведет тропинка под деревьями, в гору или под гору?

– Можно?

– Прости?

Я еще беспощаднее тру лицо, будто оно покрыто паутиной, и глаза тоже. Голова немного проясняется, во всяком случае, если раньше я догадывалась, что за этик вопросом: что-то кроется, то сейчас убеждёна, что за ним кроется не так мало. Если бы я могла понять, что происходит у меня под носом! Я делаю глубокий вдох я стараюсь сосредоточиться.

– Матаверо, что ты сказал?

– У, черт, я сто раз сказал. Можно я опять сяду с Пэтчи?

Поняла! Почему он просто не пойдет и не сядет с Пэтчи без моего разрешения?

По утрам дети собираются группами на циновке, сейчас они разбежались – у каждого есть свое любимое занятие. Громкие голоса, топот ног. Сколько рубашек нужно заправить, сколько вытереть носов! Матаверо упирается ручонками в мои колени и испытывает на мне всю силу своих карих глаз.

– Можно? Можно?

Слишком много вопросов! Что я, верховный суд или господь бог?

– Почему же нет, малыш?

Пэтчи доволен. Его светлокожее лицо озаряется, каждая веснушка сияет.

– Ты всегда хотишь сидеть со мной, – говорит он.

Я поняла что-то еще! Встреча коричневого и белого. Пусть даже они не могут объединиться. Я еще энергичнее тру лицо. Вечера, отданные чтению, Бетховену, Шуберту, размышлениям, работе и воспоминаниям, постепенно отступают вглубь моего сознания. Смешение рас – это смешение крови, твердит мой разум, другого пути нет. Однако любое общение, даже поверхностное, наверняка приближает понимание, хотя бы поверхностное, и я не знаю иного пути к терпимости.

Я еще не вполне пришла в себя. Не только потому, что музыка продолжает звучать у. меня в ушах; сегодня утром я долго и напряженно работала в Селахе, и теперь меня одолевает сонливость, которую я не в силах одолеть. Существуют два мира, это очевидно, но к какому из них принадлежу я? Неужели мне нужно пять раз в неделю пить бренди, чтобы заставить себя пройти под деревьями и войти в эту комнату – в царство неприкрашенной действительности? Наверное, ни одна работа не обирает человека так безжалостно, как моя. Можно целый день простоять в прачечной и не пожертвовать ни одной своей мыслью. Но преподавание раздевает догола. Проникает в плоть и кровь, хуже – вторгается в душу. Оно выворачивает душу наизнанку, даже когда душа ушла в пятки.

Мой смятенный дух не дает покоя моему телу. Ощущение тревоги гонит меня с места на место и заставляет бродить по классу, осторожно переступая через пальцы рук и ног на полу. Что я, в сущности, такое? К какому миру, я все-таки принадлежу? К волнующему миру красок и музыки, воспоминаний и вина моя к миру грубой действительности, полному шипов и терниев? К миру фантазии или... Маленькая ручонки отыскивают мои руки, тянут меня за халат – малыши жаждут внимания, их жажда неутолима.

– Мисс Попоф, Твинни, моя сестра, она рисует на моем месте, – плачет Твинни.

– Мисс Вонтопоп Блидин Хат, он не хочет учиться, – кричит Таме.

– Заставь его, – отвечает одна моя половина, в то время как взгляд другой, снедаемой беспокойством; прикован к большому пароходу, величественно выплывающему из гавани в открытое море, прочь от этой страны.

– Он не слушает!

– Заставь его слушать!

– Я ему объясняю, а он не слушает.

Обвинения Таме словно весть о спасении. Я старательно напрягаю слух. Что-то говорит мне, что живая, необходимая, безопасная половина моего мира находятся здесь, в сборном домике, где все кипит и клокочет.

– Таме, что ты сказал? – с беспокойством спрашиваю я.

– Блидин Хат, он не хочет учиться! Блидин Хат!

– Заставь его.

Еще некоторое время дети будут учить друг друга. Я занята.

– Можно его стукнуть или только учить?

Секунду я не знаю, что ответить, мой взгляд скользит по классу, разлинованному солнечными лучами, и отыскивает наконец среди роя неугомонных черноволосых малышей улыбающееся лицо Блидин Хата, который смотрит на меня и на Таме с добродушием истинного маори – снисходительным добродушием, вызывающий у меня зависть и восхищение. Я пробираюсь между партами, кубиками и телами туда, где восседает этот маленький вельможа. Рта такой величины не найдешь ни в школе, ни за ее стенами, и такой улыбки, конечно, тоже. Честно говоря, совестно поднимать на него руку.

– Блидин Хат, почему ты не хочешь учиться? – осторожно спрашиваю я.

Он с удовольствием откидывается, кладет ногу на ногу, как настоящий мужчина, и смотрит на меня с улыбкой, в которой столько мудрости, что мне хватило бы ее на всю жизнь.

– Я? Потому что я немой.

Я взрываюсь оглушительным хохотом, мгновенье – и все малыши хохочут вместе со мной. Нет больше перед глазами картины: чистенькая прачечная, мои руки в мыльной пене, зато голова полностью в моем распоряжении. Нет больше перед глазами еще одной картины, которую вновь и вновь рисует мое воображение: огромный пароход. Мне все равно, сколько вокруг миров, я забываю о споре,