таким как Вольтер, Дидро, Гельвеции и в наше время – Ренан. Их готовили в застрельщики передовой рати de propaganda fidei, – а они очутились в стане самых беспощадных противников клерикального господства.

Суровые требования монашеской дисциплины не пришлись по нраву экспансивному, добродушному юноше. Пытливый ум требовал иной пищи, нежели зубрежка текстов. Беккариа пристрастился к математическим наукам и изящной словесности, которые были ему более по душе, нежели механическое заучивание гомилетики и патристики. В школе он не отличался особым прилежанием или выдающимися дарованиями по очень простой причине. Практическая бесполезность и мертвящая сухость предметов школьного преподавания не были в состоянии заинтересовать пытливого юношу, у которого голова работала, требуя разрешения животрепещущих вопросов, волновавших молодую кровь, не дававших покоя мысли, – а кругом царила бессмысленная дисциплина, формальное благочестие, ханжество, соглядатайство и одуряющая рутина. В этом состоянии душевного разлада и нравственной угнетенности он познакомился с французской литературой, которая произвела на него огромное впечатление. Особенно поразили его «Персидские письма» Монтескье. Это был настоящий луч света, мгновенно озаривший непроглядную умственную тьму, в которой Чезаре так долго блуждал. Дальнейшее знакомство с трудами энциклопедистов довершило коренной переворот в его мировоззрении. С юношеской страстностью всецело отдался молодой человек изучению философии, расширившей его умственный кругозор, будившей его самосознание, осветившей ему все сложные вопросы права, общества и государства, так долго волновавшие его пытливый ум. Неудовлетворительность общественного устройства, неравенство людей, обветшалость правовых норм, установленных для всестороннего преуспевания людского общежития, глубоко поразили юного воспитанника отцов иезуитов. В том, чтобы облегчить положение угнетенных сограждан, он увидел свою задачу, настоящий путь для своей будущей деятельности, когда он освободится от иезуитской опеки и сделается самостоятельным членом общества.

С благодарностью вспоминал всегда Беккариа о своих французских учителях. «Всем я обязан французским книгам, – писал он аббату Мореллэ, – они-то и развили в душе моей чувства человечности, которые были задушены восьмилетним фанатическим воспитанием». При этом выше всего он ставит сочинения Монтескье, Дидро, Д'Аламбера, Бюффона, Юма, Гельвеция и, отзываясь с безграничным удивлением об их великих заслугах, не может равнодушно говорить об этих светилах знания. Их бессмертные творения были предметом его усидчивых занятий днем, его глубоких дум в тиши ночной. Первое знакомство с «Lettres persanes» Монтескье побудило его отдаться изучению философии, а чтение «L'Esprit».^[2] Гельвеция обратило его внимание на несчастия, преследующие человечество. Эта-то книга докончила переворот, происшедший в его уме. «Чтению „L'Esprit“, – говорил он, – я обязан большей частью моих идей». До какой степени он был увлечен «Общественным договором» Руссо или творениями автора «Духа законов», видно из того факта, что свою книгу он ставит под защиту этих мощных умов, которые имели такое могущественное влияние на саморазвитие молодого реформатора. Он взывает к этим дорогим именам, как к незабвенным наставникам, избавившим его от египетской тьмы, наставникам, которым он всецело обязан новым, просветленным мировоззрением. Беккариа не только проникся идеями французских учителей, но говорил их языком, применяясь к их методу исследования и способу аргументации. Когда во Франции появился трактат Беккариа в переводе аббата Мореллэ, в Париже говорили, что эта книга, без сомнения, вышла из-под пера французского энциклопедиста, что только в одной Франции есть еще умные люди, способные написать подобную капитальную вещь. Противники философов распускали слухи, что для отвода глаз трактат, написанный французским ученым на своем родном языке, был отправлен в Милан, где его перевели на итальянский язык и вернули в Париж. Вся эта проделка будто бы понадобилась для того, чтобы выгородить мнимого французского автора от грозившего ему преследования со стороны придирчивых властей. По словам Гримма, о Беккариа говорили, что он пишет «по-французски – на итальянском языке», и что его бессмертный труд скорее можно назвать «хорошим делом, нежели хорошей книгой» – в том смысле, что на языке педантов и буквоедов принято называть хорошей книгой.

По окончании курса в Пармской иезуитской коллегии семнадцатилетний Чезаре отправился в Павию слушать курс юридических наук, по окончании которого он со степенью доктора прав вернулся на родину. Старому маркизу пришлось скоро убедиться, что семена слепого повиновения отцовскому авторитету, основательно взращенные в родительском доме и, особенно, в школе, под неусыпным руководством таких многоопытных педагогов, какими в те времена считались иезуиты, не дали желанных ростков. Случай не замедлил представиться. Молодой человек познакомился с семейством инженерного полковника де Бласко, миловидная дочь которого, синьорина Тереза, произвела на него сильное впечатление. Простое знакомство уступило место более сильному чувству, и влюбленный юноша предложил своей избраннице руку и сердце. Суровый маркиз, не допускавший мысли, чтобы его сын мог решиться на подобный шаг, не испросив предварительно его разрешения, объявил свое решительное veto. Он, маркиз, мечтал, что сын его сделает блистательную партию, достойную отпрыска такой знатной фамилии, как Беккариа-Бонесана, а не породнится с небогатым семейством полковника австрийских войск. Но влюбленный юноша и слушать не хотел о возможности другой партии – он без Терезы жить не может. Все старания отца, то убеждавшего, то приказывавшего своему сыну отказаться от сумасбродной мысли, доказывая, что у него, наконец, нет таких средств, чтобы содержать семью достойно своему положению в обществе, – не привели ни к чему. Тогда маркиз решился на крайнюю меру, которую применяли в те патриархальные времена. Он выхлопотал у властей разрешение подвергнуть непослушного сына домашнему аресту, пока он не одумается или не приобретет средств самостоятельно содержать семью. Неизвестно, чем бы кончилось это заточение, если бы в дело не вступился оскорбленный отец невесты. Энергичный полковник обратился с жалобой к императрице Марии Терезии на насилие, употребленное маркизом в отношении своего сына, причем выставил на вид свое несомненное дворянское происхождение, приданое, ассигнованное для любимой дочери и другие обстоятельства, дававшие ему, полковнику, право