знает. Все старые одесские песенки запрятаны вот в этом сундуке. — Он звучно шлепнул себя ладонью по лбу. — А когда придет мне время помирать, я запишу их на толстой бумаге, переплету в красную кожу с золотыми финтифлюшками и велю положить со мной в гроб. Чего смеетесь? Мой отец, старый биндюжник, рассказывал, как семнадцать лет назад помер лучший биллиардист Одессы Сеня Купчик. Это был человек! Первый кий Черного моря и всех его окрестностей. По завещанию Сени, в гроб к нему положили: справа любимый кий, слева биллиардный шар, под голову колоду карт. А друзья Сени шли за гробом и пели: “Прощай, город Одесса, прощай, мой карантин!..”

— Прямо так и пели? — спросил незнакомый голос. — За гробом?

— Очень просто.

— И никто ничего?

— Какое там “ничего”! — Оська выдержал значительную паузу. — Народу сбежалось! Давка была та… Задавили мороженщика, двух торговок и одну лошадь.

— В общем, — подытожил Фатьяныч, — как жил грешно, так и помер смешно.

— Смешно! — Голос Оськи надломился. — А теперь в Одессу… стреляют.

Смех оборвался. Матросы работали в полной тишине. Лишь изредка слышались в темноте негромкие голоса.

ГРОЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Иван Кузьмич поднялся с палубы в свою каюту. Снял ботинки, китель. Лег на койку. После гнетущего сумрака рубки и темной палубы в каюте было спокойно, уютно. Каждая вещь лежала на привычном месте. Словно не было ни войны, ни опасного рейса.

Но даже и в освещенной каюте покой оказался непрочен. Иван Кузьмич перебирал в памяти минувшие двое суток и остался очень недоволен собой. Забегался. Все еще не присмотрелся не только к команде, но даже и к своей вахте. Народ в нее подобрался пестрый. Старика Быкова и Оську разглядывать нечего. Это рыбаки. А что у Оськи правая нога короче левой… по военному времени изъян не ахти какой. Беспокоил Ивана Кузьмича недавний ремесленник Сеня Малышев, или, как звали его матросы, Малыш. Мальчуган старался на палубе. А вот каков он будет у рыбодела, возле трала?.. И уже прямое недоверие вызывал у старшего помощника недавно освобожденный из заключения Марушко. Была бы воля Ивана Кузьмича — ни за что не взял бы в такой рейс уголовника, хоть и очень дорог сейчас на судне каждый крепкий парень. Ивану Кузьмичу претило в Марушко все: походка с несколько выдвинутым вперед плечом, бахвальство, с каким тот вспоминал лагерь, внешность — в тусклых маленьких глазах его и сильно выступающей вперед нижней челюсти было что-то хищное, щучье.

Иван Кузьмич заворочался на койке. Надо было заснуть. А память настойчиво перебирала товарищей по плаванию.

Непонятный человек и помощник капитана по политической части Корней Савельич. В рубке он почти не появляется. Все время на палубе, в машинном отделении или в каютах матросов.

Иван Кузьмич не очень-то жаловал помполитов. В своем кругу даже называл их “пассажирами”. Но Корней Савельич не походил на помполитов, с которыми доводилось плавать Ивану Кузьмичу. И он присматривался к Бышеву внимательно, даже с некоторой настороженностью.

Корней Савельич был одним из последних представителей старого поколения сельских фельдшеров. Окончив фельдшерское училище, он приехал в Кольский уезд, Архангельской губернии. За тридцать шесть лет практики в рыбацком становище Корней Савельич превратился и в терапевта, и в кожника, и в глазника. Он лечил детей, принимал новорожденных. Но увереннее всего чувствовал себя Корней Савельич как хирург. Тяжелый и опасный труд заполярных рыбаков, промышлявших на ёлах, дорах и шняках, доставлял ему богатую практику.

В первые же дни войны семья Корнея Савельича эвакуировалась с полуострова Рыбачьего на Волгу. Сам он остался в Мурманске, считая, что старому коммунисту не пристало бежать в тыл.

Издавна привыкший к самостоятельности, о какой не смел и мечтать в городских условиях даже опытный врач, Корней Савельич тяготился положением госпитального фельдшера. Дважды обращался он в обком с просьбой послать его в рыбацкое становище.

Подбирая экипажи на траулеры, в обкоме вспомнили, что Бышев три года был бессменным секретарем территориальной партийной организации. Ему предложили пойти на “Ялту” помощником капитана по политической части. Заодно, рассчитали в обкоме, экипаж будет обеспечен в море медицинской помощью. Мало ли что может случиться в таком рейсе?

Корней Савельич пришел на “Ялту” как хозяин. Сиповатый бас его звучал уверенно, не допуская возражений. В первый же день он сделал замечание боцману Матвеичеву, уложившему хлеб и мясо в один рундук.

— А куда же его? — взъерошился боцман.

— Не знаю, — отрезал Корней Савельич. — Мое дело указать, ваше — выполнить.

Весь день боцман ждал вызова к капитану, готовился к неприятному объяснению. За ужином Бассаргин велел Матвеичеву получить на складе прядину для починки тралов. А вот о рундуке он так ничего и не сказал.

Корней Савельич не считал нужным докладывать Бассаргину о том, что не входит в круг прямых обязанностей капитана.

В команде скоро заметили это.

— Самостоятельный мужик! — говорили матросы. — Комиссар!

Самостоятельность Бышева вызвала у Ивана Кузьмича настороженность. Властный тон Бассаргина пришелся ему не по душе, но был понятен. Капитан! Но помполит, ни разу не обратившийся за помощью к капитану!..

Труднее всего придется в плавании с Бассаргиным. Сухарь! Всегда застегнут на все пуговицы. Говорит ровным голосом, будто ни гнева не знает, ни радости. С командирами и пожилыми матросами на “вы” разговаривает. Еще бы! Высшую мореходку кончил!..

В дверь постучали.

— Да, да! — Иван Кузьмич поднялся с койки. — Войдите.

— Капитан вызывает, — сказали за дверью.

В просторной каюте Бассаргина собрались штурманы и механики. Несколько в стороне сидел Корней Савельич, чуть пригнув голову. Коротко подстриженные жесткие усы придавали ему уверенное выражение.

— Я собрал вас, чтобы сообщить неприятную новость. — Бассаргин остановился и осмотрел присутствующих, как бы проверяя, какое впечатление произвело на них его предупреждение. — Только что радистка передала мне: “Таймыр” не выходит на связь, не отвечает на вызовы радиостанции порта.

— Возможно, неполадки с рацией, — сказал Корней Савельич.

— С двумя сразу? — спросил Анциферов. — С основной и аварийной?

— Я собрал вас не для того, чтобы выслушивать предположения о состоянии рации “Таймыра”, — недовольно остановил их капитан. — Нам следует принять весть о потере связи с “Таймыром” как серьезное предупреждение и немедленно проверить боевую готовность судна и