вытягиваю из нее это «да», если и так весь Мирафлорес считает нас парочкой? Лили была воплощением женского кокетства: мордашка пай-девочки, темные хитрющие глаза и пухлые губки.

«Мне нравится в тебе все, – сказал я ей, – но больше всего то, как ты говоришь». Речь ее и вправду была забавной и необычной, сильно отличаясь интонацией и напевностью от того, как говорили мы, перуанцы. К тому же она вставляла в нее особые, незнакомые нам словечки, обороты и выражения, которые нередко ставили нас в тупик: мы пытались угадать, что она имеет в виду и нет ли тут скрытой насмешки. А еще Лили не чуралась двусмысленностей, сыпала рискованными намеками или рассказывала не слишком приличные истории, так что местные девчонки не знали куда глаза девать. «Эти чилийки просто ужасны», – вынесла приговор моя тетка Альберта, при этом она то снимала, то снова надевала очки с видом школьной учительницы, на которую и в самом деле была похожа. Ее очень беспокоило, что две чужестранки могут нанести непоправимый урон моральным устоям нашего Мирафлореса.

В начале пятидесятых в Мирафлоресе еще не было высоких зданий, весь район состоял из одно– или, в лучшем случае, двухэтажных домиков, окруженных садами, где непременно росли герань, палисандры, лавры, бугенвилии, имелись газоны и террасы, увитые плющом и жимолостью, на террасах стояли кресла-качалки, и в них по вечерам усаживались дамы, чтобы посплетничать и насладиться ароматом жасмина. В некоторых парках росли колючие сейбы с красными и розоватыми цветами, и тянулись прямые чистые дорожки, обсаженные невысокими деревцами – сучилями, жакарандами, шелковицами. Кроме цветов яркие пятна в пейзаж добавляли желтые тележки мороженщиков фирмы «Д'Онофрио», щеголявших в белых форменных халатах и черных шапочках. Они с утра до ночи сновали по улицам и о своем появлении извещали дудя в специальный рожок – его протяжный зов действовал на меня подобно рогу варварских племен, если прибегнуть к исторической параллели. В тогдашнем Мирафлоресе еще слышалось пение птиц, и там сохранялся обычай срубать сосну, когда девушка достигала брачного возраста, – считалось, что, если этого не сделать, она может остаться старой девой, как моя тетка Альберта.

Лили ни разу не сказала мне «да», но, если честно признаться, во всем остальном мы вели себя как настоящие влюбленные. Например, сидели взявшись за руки на утренних сеансах в кинотеатрах «Рикардо Пальма», «Леуро», «Монтекарло» и «Колина», хотя даже во мраке зрительного зала держались довольно робко – во всяком случае, по сравнению с другими парочками, у которых стаж был побольше. Те, например, позволяли себе от простых поцелуев переходить к поцелуям взасос, а также давали волю рукам – то есть делали то, о чем в ближайшую пятницу следовало рассказать священнику как о смертном грехе. Лили, между прочим, тоже разрешала мне целовать себя – в щечку, в мочку уха, в уголок губ, а иногда – на секунду – даже прижимала свои губы к моим, но тотчас отстранялась с театральной гримасой: «Нет, нет, только не это, Тощий».

«Ну, Тощий, ты прям в теленка превратился, ты пропал, Тощий, прям таешь от избытка чувств», – смеялись приятели из Мирафлореса. Да, кстати, никто не называл меня настоящим именем – Рикардо Сомокурсио, – всегда только по прозвищу. Что ж, друзья ничуть не преувеличивали: я действительно втюрился в Лили по уши.

Из-за нее я подрался в то лето с Лукеном, закадычным своим дружком. Мальчики и девочки из нашего района завели обычай кучковаться на углу улиц Колон и Диего Ферре, в саду у Чакальтана. Лукен, чтобы подколоть меня, взял да и брякнул, что чилийки – они вульгарные, потому что на самом деле никакие не блондинки, а высветляют волосы перекисью, и что в Мирафлоресе их уже называют – за моей, конечно, спиной – Кукарачами. Я двинул ему прямым в челюсть, но он успел увернуться, и тогда мы стали лупасить друг друга – дело происходило на углу набережной Ресерва, рядом с обрывом. А потом не разговаривали целую неделю, пока на ближайшей вечеринке наши мальчишки и девчонки не заставили нас помириться.

Лили нравилось каждый вечер приходить на угол парка «Саласар», где росли пальмы, красный дурман и колокольчики и где с низенькой кирпичной стены можно было охватить взором весь залив Лимы – так капитан корабля со своего мостика окидывает взглядом море. Если небо было чистым, а я готов поклясться, что тем летом оно всегда было безоблачным и солнце неустанно, изо дня в день, сияло над Мирафлоресом, то далеко, у самого горизонта, мы видели пылающий диск, который, погружаясь в воды Тихого океана, посылал нам прощальные огненные лучи. Лили тянула лицо в ту сторону с таким самозабвением, словно шла к причастию в церковь у Центрального парка; она не отрывала глаз от красного шара, ловя миг, когда море поглотит последний лучик и можно будет загадать желание, которое солнце, или Господь Бог, непременно исполнит. Я тоже загадывал желание, хотя не слишком верил в свою удачу. Желание, разумеется, всегда было одним и тем же: чтобы она наконец сказала мне «да», чтобы мы могли считаться настоящей парочкой и по праву следовать всем ритуалам, любили друг друга, потом стали женихом и невестой, потом поженились, а потом поселились в Париже, богатые и счастливые.

С тех пор как я себя помню, я мечтал жить в Париже. Возможно, виной тому были мой отец и книги Поля Феваля, Жюля Верна, Александра Дюма и многих других писателей, которые он давал мне читать, пока не попал в автомобильную катастрофу и не погиб, оставив меня сиротой. Эти романы заразили меня мечтами о приключениях и накрепко вбили в голову мысль, что во Франции жизнь богаче, веселее, прекраснее – короче, во всех отношениях завиднее, чем в любом другом уголке земного шара. Поэтому я и стал заниматься языками – сперва английским в Американо-перуанском институте, потом уговорил тетку записать меня во «Французский альянс» на улице Вильсона, куда трижды в неделю ходил на уроки французского. Мне, конечно, нравилось бить баклуши вместе со сверстниками из нашего района, но по натуре я был зубрилой, в школе всегда получал хорошие отметки и обожал учить языки.

Если позволяли полученные от тетки карманные деньги, я приглашал Лили в «Белый шатер» выпить чаю – тогда еще не вошло в моду приглашать девушек на ланч. Там были белоснежные стены, а столики под зонтиками выставлялись прямо на тротуары улиц Ларко, Арекипа и бульвара Рикардо Пальмы, под сень высоченных фикусов. Там подавали пирожные, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи», а еще – фигурное глазированное печенье, крендели из миндального теста с белой начинкой и пиононы!^[5]

Сводить Лили в «Белый шатер», где мы пили чай,