чтобы она подошла слишком близко, чтобы моя способность подавлять магию вступила в свои права, чтобы мимолетное волшебство рассеялось и цветы под ее ногами увяли. Не хочется, чтобы она испугалась. Хотя вскоре ей все равно придется испугаться, но не сейчас.

— Вы привезли добрые вести моему супругу?

— Не мне об этом судить, госпожа моя.

— И все же очень жаль, что вы вынуждены уехать так быстро.

— Если бы не клятвы, данные мною ранее, госпожа моя, я почел бы за величайшую честь остаться здесь и служить вам.

Когда я выезжаю из ворот замка, рассветное солнце бьет мне прямо в глаза. Несмотря на это, я от души пришпориваю коня. Мне хочется уехать отсюда как можно скорее. Есть вещи, которые ты обязан сделать. Есть вести, которые ты обязан передать. Но когда все сделано, ты не обязан оставаться и смотреть, что из этого получится, иначе я давно уже превратился бы в соляной столб… Каждому дню — свои заботы. А у меня впереди еще очень много дней.

Часть вторая. День. Убежище

Дорога в даль вольна бежать,

Кустам сам бог велел дрожать.

А мы должны наш путь держать,

Наш путь держать, наш путь держать.

Иосиф Бродский

Петербург — холодный город. Мне приходилось бывать за Полярным кругом в самый разгар полярной ночи. Там, конечно, тоже не жарко. Но стоит надеть шубу, и мороз бессилен. Разве что пощиплет щеки и заставит тереть нос. В Петербурге не то. Липкая влажная взвесь, которая вместо воздуха проникает сквозь рукава под одежду и не успокаивается, пока не прохватывает тебя холодом до костей. На улице ноябрь, за окном плюсовая температура, но холод выматывает так, что впору заплакать.

Я возвращаюсь с ночного дежурства. Мой троллейбус ползет по Невскому в сером рассветном полумраке. С Васильевского — к Лавре, «на Пески», как говорили в позапрошлом веке. Открывая на секунду глаза, я вижу в створе канала Грибоедова Спас-на-крови — холодный камень сливается с холодным небом. Мне давно кажется, что в Петербурге дома, особенно старые, в союзе с болотом и против людей.

Я засовываю руки поглубже в рукава, обхватываю ладонями локти и вновь засыпаю. Несколько секунд полной тьмы и забытья. Пробуждаюсь, лишь когда троллейбус сворачивает с перспективы в плотную сеть Советских, бывших Рождественских, улиц. Сквозь ресницы вижу бедный по-осеннему грязный садик, где некогда стоял на эшафоте Чернышевский. Наконец троллейбус делает широкое кольцо по площади и замирает у дома с башенкой… Приехали.

* * *

И все же я люблю эти утренние часы после дежурства, когда наша огромная коммунальная квартира пустеет и можно почувствовать себя одинокой и свободной — час плескаться в горячей ванной, петь под душем, рассекать по коридору в розовом купальном халатике с тюрбаном из полотенца на голове, не торопясь готовить себе завтрак — греческий салат, гренки, кофе, и все это без чужих взглядов в спину, без въедливых вопросов, неизбежных ответов, надоевших и все же необходимых шуточек, разруливания назревающих кухонных разборок. Пустота! Свобода!

Поэтому когда раздается звонок домофона, я от души надеюсь, что это очередной распространитель рекламных листовок — они дальше почтовых ящиков не поднимаются. Или, на худой конец, какой-нибудь проповедник — этих просто можно не дослушивать до конца. Но все не так. Я снимаю трубу и незнакомый мужской голос, задыхаясь, произносит: «Убежище».

Пока он поднимается по лестнице, я успеваю натянуть спортивные штаны и футболку. При этом желудок уже крутит, а во рту появляется знакомый железистый привкус — и это плохо, это очень плохо, у меня было тяжелое дежурство в больнице, я устала, я хочу кофе и спать и совсем не хочу вписывать у себя очередного беглеца. Но разве у меня есть выбор?

Я открываю дверь. На вид моему гостю лет двадцать семь — тридцать. Бледное лицо с тонкими чертами, светлые волосы, светлые глаза.

— Как вас зовут?

— Андрей. Сомов, Андрей Васильевич. Паспорт… сейчас…

— Паспорт оставьте при себе. Идите за мной.

Я веду его в свои комнаты. Маленькая, та, что всецело принадлежит мне, выглядит довольно обжитой — диван-кровать, книжная полка, маленький телевизор на прикроватном столике, старинный будуарный столик с зеркалом (остался от предыдущей хозяйки комнаты), флакончики с духами, помадой и тушью, коробочки теней, цветы в вазе на холодильнике. Большая комната — собственно Убежище — расположена в башне, поэтому у нее пять стен и три больших окна. Здесь есть только раскладушка с матрасом, она стоит у стены, три стула, да большой стол посреди комнаты. Сейчас на нем красуется мой бедный завтрак.

— Ну вот, Андрей, здесь вы будете жить, — говорю я. — Постельное белье получите позже. Ванная, туалет в конце коридора. А сейчас, если не возражаете, я все-таки поем. Кофе не предлагаю, уж не взыщите. Даже из вежливости.

— Да, конечно, нет, кофе не надо, — он садится на раскладушку.

Вид, как у пса, которого привезли из деревни в город, — обалделый и покорный. Интересно, как скоро за ним явятся? День сегодня пасмурный, может, и не будут дожидаться сумерек. Хорошо бы — а то вернутся с работы мои соседи, сразу догадаются, что у меня в комнате постоялец, начнутся расспросы, а мне это уже во как надоело.

— Так, Андрей, запомните. Правило номер один для таких, как вы, — не кормиться в квартире, где живет хозяин Убежища. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Даже если будете умирать от голода — ползите на улицу, там через два квартала есть пустой дом, там ночуют бомжи, всегда можно поживиться. О своей безопасности во время кормежки, само собой, вы заботитесь сами. Но если попробуете выпить кого-нибудь здесь, вылетите сию же минуту. И больше того, всему вашему клану будет закрыт доступ в убежища ближайшие триста лет. Это понятно?

— Да спасибо, но… я не пью кровь.

Я встаю из-за стола, подхожу к двери в прихожую, распахиваю ее и говорю как можно спокойнее:

— Вон!

— Что? Но я…

— Вон! Правило номер ноль: никогда не держать хозяина Убежища за дурака, никогда не пытаться его обмануть. Вы его только что нарушили. Вон!

— Но я… говорю правду.

— Угу, правду? Знаете где мне эта ваша так называемая правда? Вот здесь, — я провожу ладонью по горлу. — Думаете, хозяин Убежища не в состоянии распознать вампира? Хотела бы я, чтобы все было именно так. Потому что пока вы здесь сидите, мне гарантированы и постоянная тошнота, и вкус кошачьей мочи в рту, хоть и не беременна и не пила вчера ни грамма. Так избавьте меня хотя бы от своего вранья.

В глубине души я чувствую жесточайшую обиду. Ну почему выжили именно они? Дело даже не в том, что в