не мог, однако, частично являясь свидетелем освещаемых событий, слушал комментарий внимательно. — Все это уходит в никуда. Дворец культуры Первой пятилетки, нашу «пятилеточку», как ласково называли ее многие, детьми ходившие туда в кружки и смотревшие там выступления чудесного «Комик-треста», снесли. Пирожковая на углу Литейного и Белинского, где не одно поколение студентов уплетало вкусные и дешевые пирожки, закрыта. Столь же славная пирожковая на углу Садовой и Гороховой — тоже. Закрыт знаменитый «Букинист» на Литейном — приют добродушных маньяков-библиофилов. Закрыт «Сайгон». Закрыт пивбар «Висла». Опустели витрины «Художественных промыслов» на Невском… А сейчас, вслед за Ленинградом, тает и сам Петербург. Напротив собора Владимирской иконы Божьей Матери возвели в московско-вавилонском стиле зеркальное аляповатое чудовище с ротондой на крыше. Нет половины скверов, где мы гуляли в детстве, а оставшаяся половина трепещет и ждет неминуемой участи: из каждого сантиметра исторического центра будет выжата прибыль. На глазах исчезают наша родина, наша память, наша жизнь. Казалось бы, о чем грустить? Все так прекрасно! Сияют витрины дорогих бутиков, бурно размножаются сетевые магазины-монстры… Все как у всех, все как у больших. По мнению администрации — очень мило и европно. Это главная идея сегодняшних властей Петербурга — чтобы было европно. Но были ли эти люди вообще в Европе? Видели они маленькие магазинчики и лавочки, которым по двести-триста лет? Прикасались к вековым деревьям в центре столиц? Ступали по камням, чей покой никто не смеет нарушить? Городская среда Петербурга изменяется только в одном направлении — к худшему и изменяется не каждый день, а каждую минуту. Вот сейчас, пока идет наша передача, где-то срубают дерево, закрывают магазин, застраивают какой-нибудь милый уголок непарадного, трогательного пейзажа. Ужасное дело: потерять родину, не покидая родины… Но сегодня гражданское общество выходит из спячки. Административная идея снесения ТЮЗа и застройки Семеновского плаца ресторанами и доходными высотками вызвала бурный протест горожан — несогласие с решением Законодательного собрания явилось причиной и сегодняшнего экстравагантного шествия. Мы понимаем этих людей — они не хотят оставаться безучастными к судьбе родного города. Но что они могут сделать, если к их мнению администрация никогда не прислушивалась и не намерена прислушиваться впредь? Возможно, сегодняшняя акция заставит задуматься депутатов ЗАКСа и алчных чиновников о судьбе города, в котором они ведут себя, как варвары-завоеватели. Да, в Ленинграде, конечно, было плохое, ненужное, вредное, пошлое, но было и хорошее, ценное, поэтическое… По давнему обычаю уничтожают именно хорошее. Спешите, господа! Приезжайте, срочно приезжайте в наш город — особенно если вы когда-то были молоды, влюблены и при первой возможности бежали в Ленинград проветриться на его балтийском сквозняке. Город вашей памяти исчезает.

Егору комментарий понравился — он не знал, что телевизионная женщина просто с собственными вариациями пересказала недавно прочитанную в «Elle» статью публицистки Москвиной. Знай он об этом, комментарий ему все равно бы понравился, но его признательность за выбор подходящих слов была бы адресована другому человеку.

2

В действительности возмущение административными планами истребления Семеновского плаца послужило лишь удобным прикрытием дерзкого демарша. Цель его была совсем, совсем иной…

Идея принадлежала Роме Ермакову — человеку из породы вечно молодых людей, лишенных склонности к определенному роду занятий. Некогда, после трех курсов университета и двух лет армии, в качестве богемного персонажа он подвизался в «Галерее-103», благоденствовавшей в шальные времена перемен на приснопамятной Пушкинской, 10, потом какое-то время мотался по свету, потом вернулся, пописывал что-то в матовый журнал «Красный», пока тот не обанкротился, потом работал рецензентом-ридером в одном помойном издательстве, а в качестве приработка криминально приторговывал для узкого круга знакомых травкой. Исключительно в силу неброской, но изысканной аллитерации, заключенной в его имени и фамилии, товарищи звали Рому Ермакова «Тарарам». Именно он, Рома Тарарам, в расшитой бисером шапочке на голове первым вышел голым на панель улицы Марата.

Сейчас Тарарам зарабатывал себе на чай с карамелькой тем, что служил посыльным в цветочном тресте «Незабудка», — Рому сразу прельстило это место, поскольку он был твердо уверен: добрых вестников не убивают, а наоборот — могут даже налить. Именно в тресте «Незабудка», где, ожидая в похожем на оранжерею торговом зале, когда флорист изобретет букет, заказанный для доставки по очередному адресу, Тарарам вдыхал ароматы роз, благоухания хризантем, невыразительный зеленый запах гиацинтов, гвоздик и тюльпанов, а также душистые выделения сонма других цветов, названия которых были Роме неизвестны, в голову ему пришло соображение весьма необычного свойства.

Рому уже давно тяготило скверное состояние мира, которое почти полвека назад было описано ситуационистом Ги Дебором как презренное общество зрелища, общество спектакля. Он чувствовал себя чужим в обывательской вселенной маленьких людей, эврименов, добровольно, за чечевичную похлебку в виде пресловутого «голубого экрана», отказавшихся от реальности в пользу сфабрикованного массмедиа постоянно действующего миража. Роме было неприятно видеть, как чувства этих людей заменялись имитациями чувств, рассудок — механическим повторением клишированных истин, мечты и стремления — симуляцией подлинных желаний, спровоцированной гипнотическими средствами медийного арсенала. Оглядываясь вокруг, Тарарам с каждым разом все острее сознавал, насколько непреодолимо плоскость наэлектризованного, притягивающего пыль стекла отделила людей друг от друга, отделила от осязаемых вещей, родных просторов, стадионов, улиц, событий, приключений, властей — от всего, что происходит по ту сторону экрана. Получалось, что у человека как-то незаметно, исподволь, украли действительность, заперев ее в застекленный ящик.

Тарарам был твердо уверен: как отдых не является работой, так зрелище не является жизнью. Из этой незамысловатой истины неумолимо следовал категоричный вывод: современное общество («бублимир», как называл его Рома — проедаемый мир-бублик, сверхнасущным достоинством которого является именно дырка, холодное ничто, но дырка приукрашенная, дырка-экран, все время расцвеченная какой-нибудь очередной иллюзией; то, что это именно пустота, небытие, а не концентрация жизни, становится