был уже далеко, сидели Иван и участковый милиционер — оба в шлемофонах, но оба молчали, вглядываясь в серые, размытые дождем очертания берегов…
Спускаясь к реке, Володя наткнулся на заросли голубики — черные, в стекающих каплях дождя, покрытые синеватым белесым налетом, продолговатые ягоды висели густо, вздрагивая от ветра. Володи опустился на колени и долго ел, засовывая в рот руками целые гроздья, обрывая их губами вместе с листочками, ел, стоя в мокрой траве на сине-красных коленях — голых, потому что брюки совсем порвались. Но он не чувствовал холода травы и земли, он чувствовал в этот момент только голод — и ел, и ел, и ел, пока не насытился.
Так он шел весь день. Иногда пил мутную воду из луж, иногда ел ягоды с кустов. И опять шел, мелко вздрагивая, когда вдруг останавливался или замедлял шаг. Наконец это дрожание перешло в бесконечную дрожь, сменявшуюся судорогами. Но он все шел.
Ночи он проводил, прозяблый, скрючившись под берегами, под ветвями густых елей. Там тоже было мокро, но ели хотя бы защищали его от ветра.
Ветер дул не переставая, все время в спину — подгонял дрожащего Володю сквозь стену дождя.
Ночи черные — хоть глаз выколи! — а дни серые, сотканные из дождя и ветра, из шума воды и деревьев. Птиц не было слышно. И вертолета тоже больше не было слышно. Ничего, кроме ветра, реки, дождя, шелестящих деревьев… Течение в реке все усиливалось, оно поднялось почти на метр. Поднялась вода в болотах. Все выходило из берегов — реки, ручьи, лужи, овраги наполнялись водой и сами текли, как реки, или стояли, как пруды и озера.
Один такой овраг, наполненный до краев молочно-желтой водой, преградил путь Володе, разорвав тропу. Вода в овраге тихо вскипала, незаметно поднимаясь все выше, глотая траву и кусты, обнимая стволы деревьев, медленно стекая в набухшую реку. Немного в стороне от реки наклонилась над оврагом мощная, толстая лиственница, купая в воде кончики густо-зеленых ветвей, доставая верхушкой до другого берега, но Володя об этой возможности перебраться на ту сторону как-то не подумал — и пошел от реки вдоль оврага, надеясь, что скоро овраг кончится или обмелеет. Когда он сунулся было прямо, то увидел, что вода глубока.
Дождь лил бесконечно, и на поверхности новорожденной протоки плясали мутные пузыри — плыла и кружилась желтая пена, как на кипящем гороховом супе.
Володя все смотрел по сторонам и шлепал по краю протоки разбитыми кедами, пока не понял, что до конца этой протоки, таинственно терявшейся в оранжево-синей чаще, он вряд ли скоро дойдет, а может, и вообще не дойдет. Тогда он повернул назад, вспомнив о лиственнице, по которой можно попробовать перебраться. Он пошел назад, залез на скользкую лиственницу и медленно карабкался по ней, стоя между торчащих вертикально ветвей, держался за них с трудом, потому что пальцы рук плохо сгибались, и вдруг — неожиданно — на середине протоки сорвался в воду, испугавшись в первый момент, сердце от страха тоже куда-то сорвалось, но мутная пенистая вода показалась ему странно парной, и он, вынырнув на поверхность и отплевываясь, поплыл к берегу по-собачьи и вполз на четвереньках в лес, где опять пронизал его холод, и снова пошел…
И тут он вдруг увидел Илыч! Большая река неслась перед ним влево — с севера на юг, как и должно было быть, по предсказанию Яг-Морта, Великана, и Володя повернул вдоль Илыча направо, к северу.
Илыч встретил Володю сурово и вместе с тем радостно, хотя не до игры им сейчас было! Не до веселого купания, как недавно! Илыч катил мутные волны, ворча на приближение зимы: скоро подо льдом течь, и ему это, казалось, не нравилось. Казалось, он не любил перемен, хотя сам всегда мчался вперед, к Печоре, чтобы вместе с ней, потеряв свое имя, бежать в океан — раствориться там в соленой воде, в бесконечности океанских глубин. На самом же деле он ко всему привыкал: и к ледяной зимней крыше, которая просвечивала в короткие дни сквозь продутый от снега лед синим и зеленым, и к сказочному разноцветному северному сиянию ночью. И саму темноту он любил — холодный мрак, когда над ним горы снега.
Илыч любил свою судьбу, он любил все, что наступало, он, в сущности, никогда не грустил и не злился — он был всегда бесстрастен, подо льдом ли и снегом зимой, под солнцем ли в короткое лето, под дождем ли осенью или весной. Он только людям казался то злым, то веселым, то печальным, на самом деле ему всегда все было равно…
И Володе, который опять шел вдоль Илыча против течения — по левому берегу, и Володе стало уже все равно — не жизнь и смерть, нет, он хотел жить и шел, чтобы жить, — ему было все равно, купаться или нет, плыть или идти после того первого оврага, куда он упал с лиственницы; в дождевой воде протоков и глубоких луж было теплей, чем просто под дождем. Поэтому он безропотно входил в воду и шел, и плыл, и опять шел, не заботясь ни о какой тропе, — лишь бы Илыч бежал рядом навстречу. Володя веселел от этого соседства, он чувствовал прилив крови — к голове, к рукам, к ногам, даже голод вдруг куда-то исчез… Он пошел быстрей — очень быстро шел он сейчас, дедушка бы обрадовался, увидев, как он шагает! Возгордился бы им дедушка!
Володя вспомнил: прилетели они с дедушкой в Троицко-Печорск; с самолета сошли, дошли до автобусной станции, как вдруг — ливень! Под навесом, в ожидании автобуса, толпились люди; а рядом — перейти через мостовую — стоянка такси и три машины зелеными огоньками сквозь дождь светят! Дедушка говорит: «Да что мы стоим! Пойдем, Володечка, на такси!» — и они весело пошли под теплым ливнем к стоянке… Тут сзади кто-то сказал — оба они хорошо слышали: «Ну, этим-то людям уже ничего не страшно!» — и удивленно вздохнула толпа. Всю дорогу они с дедушкой в машине смеялись, и шофер смеялся, когда они ему рассказали про эти слова. Посмотрел на них шофер: «Действительно, — говорит, — вид у вас обоих бравый, загорелый, таежный!» Это, конечно, так! Но смешные все-таки люди бывают: перейти под теплым июльским ливнем мостовую боятся, жмутся под крышей! Видели бы они Володю сейчас, не то бы сказали!
Он стал чувствовать себя странно голым. И, несмотря на то что весь распух, чувствовал себя голым скелетом — одни желтые мокрые кости, гладкие, вымытые дождем, стучавшие друг о дружку, даже глаз он не ощущал в глазницах — хотя смутно видел! — и череп у него стал голый и пустой, хотя голова болела!
Он шел, шаря в дожде костяшками пальцев, все время натыкаясь на деревья…
Если б его сейчас спросили, сколько он так шел, он бы не смог ответить. Он теперь этого не знал. Само время уже этого не знало, залитое дождем время, продутое ветром, оглушенное ревом вздувшейся реки, поглощавшей пороги…
Володя увидел лужу под