ванну-то бегать? Пользовали бы тряпочку…
Во-во, все вы одинаковые — тряпочку!.. Тетки сидят, согнувшись в три погибели над досками. Они сдельно получают, вот и стараются побольше скопировать. Даже в столовку не ходят. Всё с собой из дома приносят. Толстая всегда интересуется, кто что принес, и просит попробовать. Сама она в кастрюльках еду приносит.
Смазываю кальку специальным маслом. Из матовой она становится прозрачной. Макаю перо в тушь, стряхиваю на пол — весь пол в двух комнатах в кляксах. Прикладываю линейку к линии на чертеже и аккуратненько провожу пером по кальке. Теперь надо как-то умудриться отодвинуть эту линейку, чтобы линию не размазать. Но я, конечно, смазываю. По концам линии подтеки. Крылышки.
— …Нельзя же месяцами в одних и тех же брюках ходить! Это мужики могут. Она их бросила на кресло, так я смотрю — там аж засохло все! Ну, понятно, бабой стала. У нас там всегда чего-то…
Начальница поглядела на меня и замолчала. Я бы хотела дать ей доской по голове, вылить на нее тушь, чтобы она навсегда заткнулась. Что за дикость! Как ей не стыдно только? Никто ее не просит, сама рассказывает о ебле своей дочери. Прямо кайф ловит! Может, ночью их комнату освещает фонарь с улицы, и она, затаив дыхание, смотрит, как силуэты их движутся под одеялом. Они ведь точно одеялом укрываются! Даже посмотреть друг на друга не могут. А начальнице, наверное, завидно. Ее муж десять лет назад умер. Она десять лет не еблась?
Я ненавижу то, что я делаю. Я ненавижу, что я ничего не делаю. Никогда ведь я не стану копировщицей! Тоже мне, удружили, родственнички! И я ведь только четыре часа здесь. А если бы восемь? Да лучше завербоваться в экспедицию геологическую! Поварихой. Пусть переебут все, но только не здесь. С десяти до шести, каждый день, всю жизнь! Кто тебя заставлял? Сама виновата. Могла бы учиться в нормальной школе, всего полтора года еще. А ты? Бросилась с головой в эту любовь свою, которая на волоске держится. Но я всегда оправдание найду. Спасибо, Окуджава: «Разве можно понять что-нибудь в любви…»
В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось — дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься. Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно. Подъезд был шикарный. С зеркалами. И как только сохранились? Все ведь портят. Мы поднимались наверх, на чердак. В голове мелькнуло несколько сценок — там, на чердаке, он убьет меня. Нет. Там он собрал компанию, и они сейчас будут меня насиловать и бить. А он смотреть. Дверь открыл бородатый Павел. Художник. Все художники бородатые. И этот, и Женя Рухин, который Сашкины иконы реставрировал. Это их форма, как у пионеров галстук, у ковбоев шляпа… В коридоре было темно. Павел шел вперед, освещая путь лампой на длинном шнуре. Несколько пустых комнат осветилось. А где же картины, если он художник? Вот настоящий кабинет следователя. Александр сидел на высоком кресле, я на топчане, у него в ногах. В глаза мне прямо была направлена яркая лампа без абажура. Он пил коньяк. Приказал: «Рассказывай!» Что рассказывать? Я подумала, может, он кайф собирается словить от моего рассказа? Но нет, он собственник. Делиться не хочет. Моеоооо! Он обзывал меня, несколько раз замахивался. Злые слезы блестели у него в глазах. «Может, я опять болен? Может, тебя наградили какой-нибудь скрытой формой сифилиса? Или ты уже успела подлечиться? Сссука!» Входил и выходил бородатый Павел. Просил: «Тише», — когда Александр со злого шепота срывался на крик. «Я должен тебя наказать!» Но мне не стало страшно. И я вспомнила, как так же он сказал о Гарике. Мне казалось, что я уже наказана. Раз не с ним, раз я виновница этих злых слез, этого шипящего «с» в слове «сука». Еще несколько вскрикиваний, удар кулаком по столику, так что стаканчик подпрыгнул и выплеснул из себя коньяк. И тут же — удары в дверь. Вломились, вбежали. Сразу стало темно. Александр схватил меня за руку и потащил за собой по коридору, дальше, в квартиру. Быстро, не задевая ни за что, к дверям, о которых он, конечно, знал. И я только услышала его шепот: «Менты!» Мы выскочили на чердак и, пригибаясь — балки очень низко были, — побежали. Еще одна дверь — и мы оказались на крыше. Сашке надо было жить во времена гангстеров, у него нюх на спасательные ходы и реакция бульдога. Мы добежали по плоской крыше до барьерчика — перегородка от другого дома или просто конец этого? Александр выглянул за барьер, перекинул через него одну за другой ноги и спрыгнул. Загремел металл. Я посмотрела вниз — два метра. И там стоял он и протягивал руки вверх. Ко мне! Я прыгнула. Мы пошатнулись, чуть не упав. Но он удержал нас, и мы опять побежали. Крыша гремела и прогибалась железными квадратами. Дверь. Опять оказались на чердаке. Благословен будь архитектор этих зданий, связанных между собой чердаками, переходиками, крышами, проходными дворами! Молча спустились по лестнице неизвестно куда выходящего дома. Выйдя из парадного, оказались на совсем другой улице. И вскоре увидели зеленый огонек приближающегося такси. Как в поезд, уезжающий в Сочи, мы вскочили в него.
В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось — дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься. Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно. Подъезд был шикарный. С зеркалами. И как только сохранились? Все ведь портят. Мы поднимались наверх, на чердак. В голове мелькнуло несколько сценок — там, на чердаке, он убьет меня. Нет. Там он собрал компанию, и они сейчас будут меня насиловать и бить. А он смотреть. Дверь открыл бородатый Павел. Художник. Все художники бородатые. И этот, и Женя Рухин, который Сашкины иконы реставрировал. Это их форма, как у пионеров галстук, у ковбоев шляпа… В коридоре было темно. Павел шел вперед, освещая путь лампой на длинном шнуре. Несколько пустых комнат осветилось. А где же картины, если он художник? Вот настоящий кабинет следователя. Александр сидел на высоком кресле, я на топчане, у него в ногах. В глаза мне прямо была направлена яркая лампа без абажура. Он пил коньяк. Приказал: «Рассказывай!» Что рассказывать? Я подумала, может, он кайф собирается словить от моего рассказа? Но нет, он собственник. Делиться не хочет. Моеоооо! Он обзывал меня, несколько раз замахивался. Злые слезы блестели у него в глазах. «Может, я опять болен? Может, тебя наградили какой-нибудь скрытой формой сифилиса? Или ты уже успела подлечиться? Сссука!» Входил и выходил бородатый Павел. Просил: «Тише», — когда Александр со злого шепота срывался на крик. «Я должен тебя наказать!» Но мне не стало страшно. И я вспомнила, как так же он сказал о Гарике. Мне казалось, что я уже наказана. Раз не с ним, раз я виновница этих злых слез, этого шипящего «с» в слове «сука». Еще несколько вскрикиваний, удар кулаком по столику, так что стаканчик подпрыгнул и выплеснул из себя коньяк. И тут же — удары в дверь. Вломились, вбежали. Сразу стало темно. Александр схватил меня за руку и потащил за собой по коридору, дальше, в квартиру. Быстро, не задевая ни за что, к дверям, о которых он, конечно, знал. И я только услышала его шепот: «Менты!» Мы выскочили на чердак и, пригибаясь — балки очень низко были, — побежали. Еще одна дверь — и мы оказались на крыше. Сашке надо было жить во времена гангстеров, у него нюх на спасательные ходы и реакция бульдога. Мы добежали по плоской крыше до барьерчика — перегородка от другого дома или просто конец этого? Александр выглянул за барьер, перекинул через него одну за другой ноги и спрыгнул. Загремел металл. Я посмотрела вниз — два метра. И там стоял он и протягивал руки вверх. Ко мне! Я прыгнула. Мы пошатнулись, чуть не упав. Но он удержал нас, и мы опять побежали. Крыша гремела и прогибалась железными квадратами. Дверь. Опять оказались на чердаке. Благословен будь архитектор этих зданий, связанных между собой чердаками, переходиками, крышами, проходными дворами! Молча спустились по лестнице неизвестно куда выходящего дома. Выйдя из парадного, оказались на совсем другой улице. И вскоре увидели зеленый огонек приближающегося такси. Как в поезд, уезжающий в Сочи, мы вскочили в него.