кровати никак не уснуть, хотя картину он повернул к стене. Он не уверен, что кровать действительно кровать. Когда закрываешь глаза, там уже будто и не кровать вовсе. И мертвец перебирается на пол — пол в комнате как-то больше похож на пол, чем кровать на кровать. Он лежит на полу без одеяла и представляет, что не умер. Что спит дома рядом с женой и видит сон. Очень интересный сон — о том, как забыл имена всех гостей и хозяев на чьем-то дне рождения. Мертвец ощупывает свое тело. Потом встает и смотрит, как выпавшие сероватые комья на пляже впитываются в песок, собираются у почтового ящика — рыхлые, легкие, как пена.

Дорогая… Эльсбет? Дебора? Фредерика?

Тут становится все более неуютно. Если б вспомнить наконец, как тебя зовут, стало бы лучше, я знаю.

Я писал тебе, что попал на остров, но сейчас сам не уверен в этом. Отель и кровать тоже вызывают сомнения. Даже небо и море меня беспокоят. Я точно помню названия вещей и предметов, но не уверен, что они — это действительно они, понимаешь… Мэлори? К тому же я не уверен, что дышу. Когда я об этом думаю, дышу исправно. А думаю я об этом только потому, что, когда не дышу, становится слишком тихо. Знаешь… Элисон?.. в тех горах — в Беркшире? — на большой высоте даже реальные, живые люди начинают забывать дышать. Есть такое явление. Только как оно называется, я забыл.

Но если кровать — не кровать, а пляж не пляж, тогда что же это такое? Когда я смотрю на горизонт, там даже вроде бы прорисовываются углы. А когда лежу на кровати, ее углы удаляются и расплываются, как горизонт.

С почтой тоже неразбериха. Вчера я просто положил письмо в чистый конверт и прямо так, без адреса, опустил в ящик. Утром письма там не было, а когда я сунул в ящик руку, стенки оказались сырые и липкие. Я осмотрел ящик — створка сзади была приоткрыта. Когда начинается прилив, письма уносит в море. Не знаю, доходят ли они до тебя… Памела?.. или вообще хоть до кого-нибудь?

Попробовал перетащить ящик подальше от моря. Оно тут же зашипело и плюнуло в меня, волна шлепнулась на ногу — черная, пенная, холодная, — и я отступил. Что ж, придется довериться местной системе связи.

С надеждой, что письмо скоро дойдет,

ты знаешь кто.

Мертвец идет на прогулку вдоль пляжа. Море соблюдает дистанцию, но отель все время остается на одном и том же расстоянии, будто идет за ним. Мертвец замечает, что волна отскакивает, когда он делает шаг к воде. Это хорошо. Не хочется мочить ноги. Интересно, если зайти в море, оно расступится перед ним, как перед тем библейским персонажем… перед Онаном?

На нем один из лучших костюмов, тот, что он надевал на собеседования и на свадьбы. Наверно, он умер в этом костюме, или жена похоронила его в нем. Мертвец носит его с тех пор, как проснулся на острове — растрепанный и вспотевший; пиджак, рубашка, брюки были так измяты, словно он ходил в них уже несколько дней. Он снимает одежду и обувь только у себя в комнате. Когда выходит, надевает опять. Сейчас он идет прогуляться по пляжу. На брюках расстегнулась молния.

Мелкие волны шлепаются на песок рядом с мертвецом. Чуть дальше, в стеклянных черных стенах больших волн, под каждым пенным гребешком видны зубы. Он прошел уже порядочное расстояние, время от времени останавливаясь передохнуть. Усталость теперь быстро одолевает его. Следующая дюна, еще одна, он держит направление. Плечи поникли, голова клонится на грудь. Когда небо начинает менять цвет, мертвец оборачивается. Отель стоит прямо у него за спиной. Это уже совершенно не удивляет. Пока он шел, все время казалось, что за следующей дюной его кто-то ждет. Может быть, жена, надеется он, — но с другой стороны, если это жена, то она тоже должна была умереть, а если бы она умерла, он вспомнил бы, как ее зовут.

Дорогая… Матильда? Айви? Алисия?

Представляю, как мои письма плывут к тебе по этим зубастым волнам, плывут, как белые кораблики. Милая моя читательница… Берил?.. Ферн?.. наверно, ты удивляешься, почему же я так уверен, что мои письма доходят до тебя. Тебя всегда раздражало, что я слишком многое принимаю на веру. Но я знаю, что ты читаешь эти строки — точно так же как знаю, что мертв, хотя гуляю по пляжу и дышу (когда не забываю дышать). Я уверен, что письма до тебя доходят, помятые, промокшие, но читаемые. Если бы они приходили обычной почтой, ты скорее всего не поверила бы, что они от меня.

Сегодня я вспомнил еще одно имя, Элвис Пресли. Певцом был, да? Синие туфли, пухлые губы, приторный голос? Мертвый, да? Как я. И Мэрилин Монро тоже, — та, в белом платье, надувшемся, как парус? — а еще Ганди, Авраам Линкольн, Лули Беллоуз (помнишь?), которая жила по соседству, когда мне было одиннадцать. У нее вечно был жалкий вид — весь учебный год ее мучили головные боли. Эта Лули никому не нравилась, мы не знали, что она больна. И когда узнали, тоже не нравилась. Однажды она разбила мне нос, когда я на спор сдернул с нее парик. Потом у нее из головы вырезали опухоль с куриное яйцо, но она все равно умерла.

Когда я сдернул парик, она не заплакала. На лысой голове пробивалась ломкая серая щетина, лицо опухло — сплошные отеки, будто пчелы искусали. Совсем не детское лицо, какое-то старушечье. Она сказала мне, что когда умрет, будет преследовать меня, и после ее смерти я стал представлять, будто в деревьях прячется даже не только Лули, а целый рой маленьких толстых, лысых, бледных опухших призраков. Мы с друзьями придумали такую злую игру. Изобретали правила, как спастись от призраков (мы их называли «лули»): особенная походка, диета только из белых продуктов — зефир, рис, катышки белого хлеба. Когда лули надоедали, мы избавлялись от них. Для этого надо было украсить ее могилу, посыпать крошками от сдобы и пончиков с сахарной пудрой, которые наши подозрительные матери в конце концов отказались покупать.

А ты украшаешь мою могилу… Фелисити? Гэй? Ты уже забыла меня? Уже завела нового кота, нового любовника? Или все еще горюешь? Господи, как я хочу тебя, Лилия? Лилия? Роза? Жасмин? Видимо, это такая некрофилия наоборот — когда мертвец хочет еще хоть один раз лечь в постель со своей женой. Но тебя нет здесь, и даже если бы ты здесь была… Камилла?.. легла бы ты со мной в постель?

Правой рукой я пишу тебе письма, а левой занимаюсь тем, к чему прибегал с четырнадцати лет, если ничего другого не оставалось. Когда мне было четырнадцать, это был единственный вариант. И я представляю, как прижимаюсь к тебе, как ты трогаешь меня, представляю тебя без одежды — ты смотришь мне в глаза, и твое имя вот-вот должно сорваться с губ, и я кончаю, но имя на губах оказывается именем очередной умершей женщины или просто каким-нибудь выдуманным.

Тебе это неприятно… Линда? Донна? Пентесилия?