Эвенкийские похороны

 

Стратановский Сергей Георгиевич родился в 1944 году в Ленинграде. Один из самых ярких представителей ленинградского литературного андеграунда 70-х годов. Автор нескольких поэтических книг. Лауреат литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге, работает библиографом в Публичной библиотеке.

 

 

*    *

 *

Помню, в “Аллюзионе”,

               кинозальце окраинном, маленьком,

Фильм крутили какой-то

               о декабристах в мундирах,

Мятежей командирах,

               на балах говорящих намеками

О правах и свободах,

               о партократии правящей

И восставших народах.

Жадно, помню, глядели.

               Жадно намеки ловили,

А потом выходили

               из кино молчаливой толпой

В переулок безвестный,

               к заборам и вою метели.

 

Штирлиц

Он — свой среди чужих,

               в эсэсовском мундире

Агент секретнейший,

               работающий на…

Свой — в черно-белом, жестком мире,

В доверии у них,

               но не его вина,

Что, с фильма забалдев,

               начнут играть подростки

В нацистов пламенных,

               а девушки мечтать

Вот о таких мужьях,

               об истинных арийцах,

Спецслужбу служащих.

 

 

Социальные предпосылки обсценной лексики

Рабий язык — говорю —

                рабский, холопский язык.

Уплощение мира…

                Не слово, а рык или мык,

Бычий мык…

                Но обычай, и кожей привык

Человек, искореженный

                молотом этого мира.

 

* *

*

Утверждаю научно

                семиотичность окурка

Кем-то, где-то в — траву,

                или в клумбу живую,

                или в фонтан на юру,

На порог Храма Разума,

                в тесто соседки на кухне,

А не в урну, стоящую тут же, в углу.

Утверждаю научно

                семиотичность поступка

Этого или иного

                наносящего вред биосфере

И ноосфере, пожалуй…

 

 

Эвенкийские похороны

В утреннем мире мертвых

                сыновей уложите спать.

Пусть им солнце иное

                застывшие лица омоет.

Солнце утра беззвучного

                пусть омоет…

Так и уходит народ.

                Погибает народ. Молодые

Раньше старых уходят

                в края голубые, иные…

Ибо хвоя земная

                уже побелела, больная.

В утреннем мире мертвых

                сыновей уложите спать.

 

*    *

 *

Не пером и не кистью —

                телами нагими на площади

Главной, парадной,

                как буквами, текст нарисуйте,

Напишите ими, что Бог велик.

Пусть не будет свидетелей,

                зрителей пусть не будет…

Только Бог и увидит…

*    *

 *

Что там на Севере?

                Том, где Карсавин когда-то

Умирал долго, трудно…

                Что там? Лишайники? Мох?

Тундра скудная…

                Деревце разве кривое

Да болотце гнилое…

                Но небо… но небо такое,

Как нигде не бывает.

                Свет трепетный

В нем играет

                и близится Бог.

*    *

 *

Чашка смерти простая,

                а там, под кроватью, иная…

Той же смерти посудина…

                Как же, однако, обыденно

И унизительно как

Умирание длинное…

 

*    *

 *

Не о том ты молишься — не проси,

Чтобы не было горя,

                скорби телесной не было,

А проси, чтобы силу

                невидимый Ангел дал,

Эту скорбь пересилить,

               боль выстоять.

(обратно)

Изгнание из ада

Роман

Я знал, что после смертельного удара в спину прожить можно еще долго.

Поэтому среди раскаленных каменных комодов Старо-Невского я еще держался — держался за свои воображаемые двадцать девять внутри и еще более воображаемые сорок пять снаружи. Но когда наконец пришлось свернуть под арку к свалке человеческих отходов, глаза уже не удалось удержать закрытыми. И ноздри тоже. В них ударило серебристой полынью и желтой пылью зунтов — барханами отходов обогатительной фабрики. Да еще гарью остывающего шлака с банных задворок…

И я лечу сквозь них, мимо них, на миг зависая в балетном шпагате над канавами и рытвинами, — большой , бесстрашный, через год в школу, вооруженный ответственным поручением: беги займи очередь, в ларьке крупу выбросили …

Не помню ни ларька, ни крупы, ни очереди, помню только, как гордо я прохаживаюсь вокруг этих едва брезжащих пустот. А потом растерянно хлопаю глазами, когда громкая тетя Зоя изумленно допытывается у меня про какую-то ерунду: “Ты за кем? Ты за кем?” И продолжает разводить руками до самого дома: “Одну бабу спрашиваю — говорит: я его не видела. Другая баба тоже: я его не видела…”

Естественное дело, если и я их не видел. Я изнемогал от конфуза, но так никогда и не сумел избавиться от глубинной уверенности, что главное — красиво добежать, а что там делать, уже не важно.

Вот я наконец и добежал до того места, где делать больше нечего.

Двухэтажный вытянутый дом без признаков, что и есть главный признак райцентра, укрывшегося под мышкой культурной столицы. Скромный ад советской канцелярии, — как и положено, слишком тесный коридор, как и положено, лампочки слишком скудны, да и из тех половина перегоревши, как и положено, у каждой двери переминаются тайно ненавидящие друг друга просители — чем их больше, тем менее тайно, а больше их там, где просят больше. Коридор уходил в бесконечность, где свет был все скуднее, а двери все ниже, где просили все больше, а получали все меньше: в первую дверь можно было войти, лишь слегка наклонив голову, в следующей нужно было сделать полупоклон, дальше требовалось кланяться в пояс, а в бесконечной перспективе, где сгущалась едва проницаемая взором мгла, уже приходилось опускаться на четвереньки, протискиваться на брюхе…

Там, вдали, яростно и бессильно отпихивали друг друга совсем уже непригодные к употреблению калеки, они грызлись и пихались в полном безмолвии — доносился лишь ксилофонный перестук костылей, словно там дралась орава скелетов. А мне пока что предназначалась самая снисходительная дверь — здесь, стараясь не встречаться взглядом, вжимался в вытертую стенку человеческий материал