Гриднев. Отныне чуть что — с тобой буду совет держать».
Слушал я Гриднева и представлял его повседневную жизнь. Как он рано поутру встает, шумно умывается. Как не спеша завтракает — а куда спешить, если происшествия на его участке случаются редко? Как идет — опять же не спеша — по тихой улочке в райотдел. Всех встречных-поперечных он знает, а потому все учтиво с ним здороваются: русские — по-своему, башкиры — по-своему (Карагайка—уже Башкирия). Он, лейтенант милиции Гриднев, прекрасно понимает все языки, все наречия, поскольку живет среди этих хороших людей не один десяток лет, живет не хуже и не лучше их. Вот только вниманием да уважением, может, большим пользуется.
Из райотдела Гриднев направляется на свой участок и непременно заходит в контору совхоза. О том о сем потолковать с начальством, семейного дебошира разыскать (поступила жалоба), приструнить его.
Ну, а если совсем нет служебных дел, то по своим надобностям куда отлучиться — как сегодня, например, за камерами в Верхнеуральск.
А случись беда — Гриднев тут как тут. Ночи не будет спать, жизнью рисковать будет, а найдет, настигнет преступника. Особое чутье на них у Гриднева. Потому, наверное, обходят они участок карагайского Анискина, не хотят с ним дело иметь.
Под вечер Гриднев возвращается домой, думал я дальше. Снимает у порога пропахшие пылью сапоги, вешает в горнице на алюминиевую вешалку форменную фуражку и идет в садочек отдохнуть. У него, наверное, двое-трое детей, все они умницы, любят своего веселого даже в усталости отца…
Лес действительно был образцовым. Ни одного засохшего дерева, ни одного упавшего. Стволы у сосен были такие гладкие, будто их аккуратно почистили негрубой щеткой, навели блеск на них — аж играют солнечные зайчики. Гриднев и его спутницы давно вышли. Семен медленно вел автобус по неширокой лесной дороге, тоже ухоженной, ровной, домашней, словно предназначенной для прогулок. Раза три мы останавливались, я выходил из автобуса следом за Захаром Николаевичем. Он присаживался, рассматривал стволы деревьев, отколупывал порой старую кору и снова принимался что-то шарить-отыскивать на стволах (вредителей, как я вскоре догадался). По одобрительным фразам я понял, что таковых в Карагайском лесу не имеется. — Молодец Котов, следит за лесом, Не лес, а парк, все везде будто подметено.
При въезде в город, напротив кладбища, мы попросили Семена остановить автобус. На верхнеуральском кладбище похоронен отец Захара Николаевича. Захар Николаевич еще по дороге в Карагайку сказал мне: «Надо будет на обратном пути проведать старика. А то в прошлый приезд и не успел — корил потом себя». Я понимал своего спутника. Я и сам, бывая в родной деревне, хожу проведывать мать. И кладу полевые цветы на один из еле заметных холмиков, поросших мелкой травой-спорышем. Я ухожу обычно с кладбища просветленным. Будто отдал матери еще одну частицу неоплатного долга. И при этом чуть ли не физически всегда ощущаю, как облагораживается душа. Уверен: тот, кто равнодушен к памяти умерших, не может быть искренним и честным по отношению к живым… Захар Николаевич скрылся в зарослях высоченной травы и кустарника, отыскивая могилу отца, а я, отстав, не спеша читал надписи на надгробиях. Почти рядом лежали и купец второй гильдии (памятник из тяжелых мраморных плит), и красноармеец, замученный колчаковцами (звезда на скромном сером камне), и восьмидесятилетняя старушка (массивный железный крест). Безумолчно кричали грачи, поселившиеся на высоченных старых тополях, росших тут же, на кладбище. И от этого однообразного крика было немного жутковато, будто занесло тебя из реальной жизни в потусторонний мир. Я вздрогнул. Огляделся. Светило солнце. Пиликали в траве кузнечики.
Лес действительно был образцовым. Ни одного засохшего дерева, ни одного упавшего. Стволы у сосен были такие гладкие, будто их аккуратно почистили негрубой щеткой, навели блеск на них — аж играют солнечные зайчики. Гриднев и его спутницы давно вышли. Семен медленно вел автобус по неширокой лесной дороге, тоже ухоженной, ровной, домашней, словно предназначенной для прогулок. Раза три мы останавливались, я выходил из автобуса следом за Захаром Николаевичем. Он присаживался, рассматривал стволы деревьев, отколупывал порой старую кору и снова принимался что-то шарить-отыскивать на стволах (вредителей, как я вскоре догадался). По одобрительным фразам я понял, что таковых в Карагайском лесу не имеется. — Молодец Котов, следит за лесом, Не лес, а парк, все везде будто подметено.
При въезде в город, напротив кладбища, мы попросили Семена остановить автобус. На верхнеуральском кладбище похоронен отец Захара Николаевича. Захар Николаевич еще по дороге в Карагайку сказал мне: «Надо будет на обратном пути проведать старика. А то в прошлый приезд и не успел — корил потом себя». Я понимал своего спутника. Я и сам, бывая в родной деревне, хожу проведывать мать. И кладу полевые цветы на один из еле заметных холмиков, поросших мелкой травой-спорышем. Я ухожу обычно с кладбища просветленным. Будто отдал матери еще одну частицу неоплатного долга. И при этом чуть ли не физически всегда ощущаю, как облагораживается душа. Уверен: тот, кто равнодушен к памяти умерших, не может быть искренним и честным по отношению к живым… Захар Николаевич скрылся в зарослях высоченной травы и кустарника, отыскивая могилу отца, а я, отстав, не спеша читал надписи на надгробиях. Почти рядом лежали и купец второй гильдии (памятник из тяжелых мраморных плит), и красноармеец, замученный колчаковцами (звезда на скромном сером камне), и восьмидесятилетняя старушка (массивный железный крест). Безумолчно кричали грачи, поселившиеся на высоченных старых тополях, росших тут же, на кладбище. И от этого однообразного крика было немного жутковато, будто занесло тебя из реальной жизни в потусторонний мир. Я вздрогнул. Огляделся. Светило солнце. Пиликали в траве кузнечики.