Казимира Ивановича.

Мокрая трава шуршала у них под ногами, они шли и опять молчали. Так о многом нужно бы поговорить, что и начинать не стоило на несколько минут.

И тут вдруг Саше с внезапной ясностью представилось, что вот они так сейчас пойдут, пойдут и не остановятся, как всегда, у первого фонаря, а прямо поднимутся на крыльцо, и мама улыбнется им навстречу и скажет: "Ну, наконец-то вы оба вернулись", и окажется, что они с папой просто куда-то уходили и пришли обратно домой и никогда не было на свете ни Софьи Филипповны, ни веранды с цветными стеклышками.

О чем думал папа, она не знала, но почему-то не удивилась тому, что произошло дальше.

Деревенская улица лежала перед ними, как черная просека между высоких деревьев, и только редкие, круглые пятна света от фонарей, неровно покачиваясь, освещали лоснящиеся глубокие колеи разъезженной дороги.

Они дошли до самого края последнего светового круга, где останавливались всегда, чтобы проститься, и сердце у Саши начало биться легко и быстро, прежде чем она как следует поняла, что произошло. Они не остановились, они продолжали идти рядом дальше, через освещенное место, прямо к ветровскому дому. Только у самого крыльца они остановились, уже понимая друг друга.

- Пойти сказать? - невнятно спросила Саша, сама не зная почему шепотом.

- Да. Только ты скажи, что очень, очень прошу. Хоть на минутку.

Саша с вытянутыми вперед руками, в темноте, почти пробежала заставленные кадушками сени и, стукнувшись с разбегу плечом, распахнула дверь в комнату. Мама сидела одна за столиком, на своем месте у окошка, на подоконнике которого стоймя была поставлена подушка, чтобы не дуло из щели. Вероятно, услышав Сашины бегущие шаги, она вопросительно смотрела на дверь, уже успев поставить на место чашку, но еще держа в руке надкушенный кусочек печенья.

Саша разом вспомнила, что Казимир Иванович, наверное, ушел теперь допоздна играть в преферанс с соседним дачником Макеевым только для того, чтобы не присутствовать при ее возвращении от папы.

- Мама!.. - отчаянно проговорила Саша. - Ну можно ему на минуту войти? Он тут стоит.

Мама испуганно встала и повела плечами, будто от холода.

- Ну что это? - тихо сказала она. - Ну хорошо. Ну пусть...

Папа стоял на ступеньках и, сразу же схватив протянутую Сашей руку, пошел, спотыкаясь и спеша, куда она его вела в темноту сеней.

Саша ввела его в комнату и, не глядя на мать и не оборачиваясь на папу, торопливо сказала:

- Я пока пойду посижу у Ветровых.

Муж и жена Ветровы жили во второй половине дома, разделенного русской печью и дощатой перегородкой, но доходящей до потолка.

Тоня Ветрова любила, когда к ним заходила Саша, и сейчас тоже обрадовалась ее приходу. Она стояла за спиной мужа и, покусывая ноготь, смотрела через плечо, что тот пишет карандашом в тетрадке. Рядом с ними на столе стоял открытый патефон, но заводить его они сейчас стеснялись, чтобы не помешать своим жильцам.

Саша поздоровалась и в то же время невольно услышала, как за перегородкой заговорил папа:

- Я знаю, вы мне не велели приходить, но я вот зашел. На минутку...

- Что же вы сегодня не заводите? - удивительно спокойно спросила Саша. - Запустите пластиночку.

- Елене Николаевне не помешать бы, - нерешительно и обрадованно сказала Тоня Ветрова.

- Ну что вы... - быстро сказала Саша и сама положила первую попавшуюся пластинку на диск.

Металлическим звуком забренчал рояль, и затем вступил мужской голос, тягуче и вкрадчиво...

Ветров оживился, заложил карандаш в тетрадку и стал отбирать пластинки.

Саша полузакрыла глаза, делая вид, что очень внимательно слушает музыку. О чем они там говорят? Что ответила мама? Какой трудный, покорный голос был у паны, когда он сказал: "Вы не велели..." Да, мама могла ему "велеть". А Софья Филипповна? Нет, "велеть" она не может...

Теперь тревожно и протяжно пели трубы и бухал большой барабан, отбивая такт, и одна труба, хриповатая и сильная, вырвавшись из хора, что-то пела с торжеством...

Саше никто этого не говорил, но она безошибочно знала, что папа виноват, что все так получилось в жизни. Ему часто приходилось уезжать куда-то далеко, на целый год, кажется, и тогда вдруг появилась сначала Софья Филипповна, потом девочки и странная, точно надвое расколотая жизнь с папой один раз в месяц, в первое воскресенье, и, наконец, уже много времени спустя, бедный, суховатый и, кажется, тоже не очень-то счастливый Казимир Иванович.

И вот сейчас, когда играет музыка, может быть, снова все изменится, сейчас мама окликнет ее из-за перегородки и скажет: "Саша! Все хорошо, мы всегда будем вместе, втроем..." - и вдруг она поняла, что нечего ей дожидаться тут, сидя у Ветровых, когда все это произошло, никакого сомнения нет, все сбылось, а она сидит тут и еще не знает, что она уже счастлива.

Она вскочила и быстро вышла во двор с черного крыльца, обошла вокруг дома и вошла опять в темные сени, куда падала полоса света от неплотно прикрытой двери. Тут она остановилась, готовая опрометью вбежать и обнять их обоих, но звук голоса отца ее остановил. Он говорил, как будто возмущаясь и вместе умоляя:

- Я прошу вас, ведь это моя обязанность... Я даже имею право...

А голос мамы, не давая ему договорить, тоже с отчаянным возмущением перебивал:

- А я вам говорю, что вы не смеете об этом разговаривать... Ей ничего от вас не нужно.

- Ну, как милости, понимаете, как милости прошу... хотите, я на колени стану? Такой мелочи вы не можете уступить... Подумайте, о чем мы спорим? Какое-то пальтишко ерундовое... Ну меня, меня... а девочку-то за что наказывать?

- Не ваше дело, давно не ваше дело, - с ожесточением повторяла одно и то же мама.

Они разом замолчали и затем заговорили очень тихо, потому что пластинка за перегородкой у Ветровых доиграла. Саша стояла не шевелясь, сдерживая свое шумное дыхание. Наконец, после долгой невыносимой тишины заиграл жестяной баян и запел дребезжащий, тряский голос певицы.

Дверь скрипнула, слегка притворяясь от сквозняка, и вдруг Саша увидела, что мама стоит посреди комнаты, неумело держа в двух руках пачку десятирублевок, и беспомощно старается их пересчитать, но никак не может, так у нее трясутся пальцы.

Наконец она отсчитала четыре бумажки и протянула их обратно папе:

- Возьмите лишние... Этого достаточно.

Отец тяжело протянул руку, принял лишние бумажки и с отвращением, комком, засунул в карман пальто.

Теперь Саша стояла и смотрела только потому, что боялась шевельнуться, уйти. Она не могла бы сказать, прошла минута или целые часы, как она так стояла, пока не услышала совершенно новый, почти испугавший ее голос отца.

- Эти руки, - продолжал он с каким-то страхом и как будто изумлением. - Эти мои руки... - И, точно