приемника... Было 22 августа, войска стран-союзников по Варшавскому пакту, выполняя свой интернациональный долг, вступили в Чехословакию...

Мы слушали, ловили новые и новые сообщения, Некрасов принимался расспрашивать меня о «Просторе», проявляя редкую осведомленность в наших делах, но было не до «Простора», не до литературы... Я выпил поставленный передо мной стакан такого же, как у Некрасова, жидковатого чая и ушел, так и не вынув из кармана галичевской записки. Виктор Платонович проводил меня до двери. Он запомнился мне таким, каким я видел его в тот последний миг: болезненно-тощий, в свисающем с узких, костлявых плеч халате, желтоватая кожа обтягивает лоб и впалые щеки; к груди прижат огромный, похожий на чемодан, транзистор, из которого рвется грохот и свист, и поверх него, рассеченные антенной,— черные, горькие, трагические глаза...

Все это, вперемешку с «а помнишь выставку чешского стекла в Манеже?..», с «а музей еврейской культуры — тоже бы не забыть...», с Рильке и Отченашеком, и складным дочкиным столиком-стульчиком чешского производства, который после нее кочевал еще много лет по домам наших друзей,— все, все переплелось до такой степени, что, казалось, и Прага, и вся ЧССР с давней поры нам знакомей-знакомого...

И вот...

Много ли времени минуло с объявления: «Поезд отправляется в Прагу» до «Наш самолет совершил посадку в аэропорту Шереметьево»?.. Две недели. Сколько же они, эти две недели, смогли вместить — и Пражский Град, и Карлов мост через Влтаву, которому пятьсот лет и прекрасней которого, наверное, нет моста в мире, и «Золотую улицу» с убогой лачужкой Франца Кафки, и кладбище в Ольшанах, где похоронены советские воины, освобождавшие Прагу: долго бродили мы, туристы, между могил, столбиков с именами, датами, званиями — кого и откуда здесь только не было, и каждый будто искал близкое, знакомое имя, и проходил дальше, всматриваясь, вчитываясь в камни, и, не находя, чувствовал — все здесь — наши, свои... И потом были городки-городочки, аккуратные, светлые, с ратушной площадью, фонтаном и Чумным столбом, Наход, Трутнов, уютный курорт Пец-под-Снежкой, на самой чешско-польской границе, и отменные гостиницы, в каждой — оригинальное, нестандартное убранство номеров, радующая глаз мебель, чистота, с ежедневной сменой комплекта полотенец, уборкой в отсутствие в номере клиента, предельная вежливость персонала, отсутствие свирепого цербера при входе... А соборы! А уникальный, единственный в Европе музей культуры еврейского народа в Старой Праге! А торжественная, как ода, и полная жизни Вацлавская площадь! А...

Но об этом уже написано, да и — не лучше ли все это увидеть, чем прочесть? Пока мы боролись с вейсманистами-морганистами, с диссидентами вроде академика Сахарова, пока глубокомысленно твердили, что нашей экономике надлежит быть экономной, а сами транжирили (как вдруг выяснилось — отнюдь не безграничные) запасы нефти и газа, воды и земли,— пока мы упорно занимались этим из десятилетия в десятилетие, мир перестраивался, иными становились межгосударственные границы, понятия о комфорте, достатке, пороге нищеты. Мир кое в чем успел перестроиться, и теперь, когда началась наша Генеральная Перестройка, продолжает перестраиваться — уже под ее влиянием и в сочетании с ней.

Что меня удивило больше всего и о чем хочется мне сказать здесь? Это не «заметки путешественника», не описание диковинок, хотя их было немало. Съездить в Прагу значило для меня — по-новому увидеть, понять нашу собственную страну. И вот первое, поразившее меня наблюдение: у нас как-то вольнее, свободней дышится. У нас разнообразней телепередачи, смелей газеты, бурливей жизнь. Более раскованы люди: в разговорах нет прежней боязни, опаски: как ни странно, я замечал все это там. Как раз в те дни проходила XIX Всесоюзная партконференция, мы рыскали по киоскам, добывая наши, советские газеты, ловили радиосообщения — с тем же захватывающим дыхание интересом, тем же сердцебиением, с какими двадцать лет назад прислушивались к новостям из Праги... Новое это чувство испытали мы все, маленькое наше казахстанское, путешествующее по дорогам Чехословакии землячество, островок в океане туристов — западных и «наших», особенно многочисленных, немцев, приезжих из других стран: не говоря о том вслух («как бы не сглазить!»), мы втайне начинали гордиться нашей страной: не ее протяженностью, не количеством выплавляемой ею стали и т.д., а тем, что она становится свободной... Но — тсс-с! — плюнем через правое и левое плечо, постучим по дереву...

И второе... То есть все-таки не второе, а самое первое, самое главное, самое — увы! — банальное: витрины!

Я ненавижу очереди с детских военных лет: их едва шевелящиеся, бесконечные хвосты, унизительное для человека состояние тупости, топтания на месте, переступания с ноги на ногу, чтобы наконец продвинуться вперед на полстопы, и на полстопы, и на полстопы... Ненавижу хамское и ханское одновременно высокомерие, с которым смотрит на тебя, достоявшегося до прилавка, продавец. Ненавижу остервенелые, жадные, полубезумные лица мечущихся в гумовском людовороте лица — все доброе, человеческое, сострадательное исчезает из них, уступая место охоте и джунглям... Но тут что-то переродилось во мне. Я мог ходить по магазинам чешских городов и городков, ничуть не уступающим столичным, как по экзотическому саду, где — не срывая ни цветов, ни листьев — достаточно только смотреть и смотреть, не отводя глаз... Как-то, в Пардубице, в последний день нашего путешествия, мы с женой вышли прогуляться часов после десяти вечера. Улицы были уже пусты, чехи рано ложатся и рано, по-рабочему встают, но небо еще светилось бледной голубизной и закатно розовело на западе. Вдоль улицы, первым этажом, бесконечной цепочкой тянулись витрины, у каждой стояло по два-три человека, негромко переговариваясь или молча, немо взирая на отгороженное стеклом изобилие разных-разностей — от спорт- и фототоваров до прозрачных, как утренняя дымка над речкой, женских ночных сорочек, от кружащего голову множества роскошно или скромно-нарядно изданных книг до разложенных веером колготок, или башен, воздвигнутых из папок, сумок, чемоданов... Мы продвигались от витрины к витрине, испытывая застенчиво-стыдливое чувство перед жителями Пардубице, поскольку мало ли какие выводы могли сделать жители братской страны, глядя на полупещерное, полудикарское наше любопытство и всеми силами гасимый в глазах восторг... Так мы шли по затихшей вечерней улице, зачарованные и сами себя стыдящиеся, пока вдруг не открыли, что все млеющие перед витринами — это же наши братья-туристы — из Ленинграда, Харькова, Москвы, Петропавловска-на-Камчатке!..