осталось в памяти Моготовака, и это было ужасно. Ум его был пуст, как у новорожденного. Впрочем, нет, не совсем пуст. Откуда-то из глубин подсознания всплыли запрещенные в обиходном языке слова. Их было много. Они вились в мозгу, как почуявшие эти… эту…

— Грестер сердитку вынтушлать! — только и сказал Моготовак.

Как ни странно, Дагопель его понял и, скуля от бессильного горя, исчез в темноте.

Через некоторое время в хижину набились известные уже лица. Старейшины изъяснялись преимущественно жестами охотников-загонщиков и всякими непотребными словами, ибо остальные слова испарились из их памяти, как и у Моготовака. Одно было ясно всем: зеленый предмет пришельца — могучий дух Пожирателя Слов. И Гримобучча до отвала накормил его речью камарисков! Старейшины только теперь до конца осознали, что за ловкую штуку проделал с ними Большой Человек. За какие-то “сердитки” скупить на корню священный дар девы Чеганы, оставив на разживу только жалкие ублюдки-ругательства, и то лишь потому, что камариски стеснялись друг друга на площади!

Много красноречивых эпитетов было отпущено по адресу Гримобуччи и его зеленого словоеда этой ночью, но пора было спасать племя. Моготовак подвел прения следующим образом. Он искусно начертил на полу силуэт Большого Человека, снял со стены охотничий дротик и с бешеной силой воткнул его в центр рисунка. Потом руками обвел присутствующих, сказал твердо: “Хапси семижды прекана!” — и показал пальцами, как быстро уходят камариски на зимние квартиры.

Дагопель порывисто вскочил и отрицательно замотал головой. Он выдернул дротик и отбросил в сторону. Потом между ног силуэта нарисовал схематическое изображение духа Пожирателя Слов, вытащил тлеющую головню из очага и сунул концом в новую картинку. Из опыта жрец знал, что Духи, свои или пришлые, терпеть не могут огня! Но это было еще не все. Дагопель жестами вождя показал, как уходит племя, затем обвел всех руками и, наклонившись над головней, приставил ладонь к уху, изобразив на лице сосредоточенное внимание. Постепенно морщины разгладились и по губам жреца пробежала улыбка, точь-в-точь как у юноши-пустынника, когда он разгадал последнюю коварную загадку семиглавого солима. Когда смысл пантомимы дошел до Моготовака, вождь усмехнулся. Вскоре веселились все Старейшины, включая даже хмурого Усколия…

***

Гримобучча открыл глаза в прекрасном расположении духа. Ему приснилось, как ректор в присутствии заказчика жмет его руку. Он не сразу сообразил, что в стойбище непривычно тихо и никто не стоит перед ним, пытаясь обменять слово на твердый эквивалент. Большой Человек приподнялся на локте и увидел рядом обугленные остатки мнемофона. Кассеты с мнемолентами расплавились и стали похожи на земляных червей, которых он так и не рискнул попробовать на праздничном ужине. Впрочем, одна кассета сиротливо примостилась в изголовье. Индикатор записи пожелтел, значит, кассета хранила духовные боготства камарисков. Гримобучча сунул кассету в мешок. Если бы любитель слов знал, какие богатства камарисков хранила эта кассета! Самые отборные монологи Старейшин, снабженные комментариями Моготовака на языке Больших Людей…

Гримобучча не стал надевать лингошлем, и так все было ясно: камариски перехитрили его. Племя ушло из стойбища неизвестно куда, оставив несколько самых памятливых у костра. Мнемозапись плохо переносит температуру, и небольшого огня хватило, чтобы она отдала все, что похитила у людей.

— Прощай премиальные! — сказал Гримобучча и махнул рукой.

Только сейчас он заметил рядом с мешком кувшин с этой… хорошей штукой. Тут же солидной горкой возвышались монеты. Гримобучча промочил горло, окинул прищуренным взглядом брошенные жилища и достал из мешка психокамеру — последнюю новинку реального кино. Пяти минут хватило, чтобы окружающий пейзаж навсегда перешел на пленку. Как будто никогда не было здесь ни стойбища, ни лужи с лазурной тиной, ни тропы, по которой он принес камарискам знания Большого Мира.