коридор и увидел, что кто-то стоит ко мне спиной рядом с лестницей. Мне показалось, что это женщина в вечернем платье, несколько тяжеловесном для августовского душного вечера. Банкетный зал, единственное помещение общего пользования на этом этаже был закрыт до следующей недели, а наши комнаты, по всем признакам, были частными апартаментами. Со своей обычной вызывающей галантностью я произнес:

— Чем могу быть вам полезен, мадам?

Без единого звука фигура сразу же повернулась ко мне. Я смутно различил бледное тонкогубое лицо, тяжелые темно-рыжие локоны и что-то вроде синеватого кулона на шее. Куда яснее я испытал более чем явные удивление и тревогу, вызванные, казалось бы, незначительным обстоятельством: мои шаги, когда я поднимался по лестнице, трудно было не услышать, если находишься на расстоянии двадцати футов, а кто такой я сам — пояснений не требовало.

В этот момент меня окликнул отец, и я моментально обернулся.

— Да, отец?

— Ох, Морис… ты не захватишь для меня вечернюю газету? Местную, если не возражаешь.

— Я скажу Фреду, чтобы он принес.

— Побыстрее, если можно, Морис, и если Фред ничем не занят.

— Да, отец.

Разговор занял не больше дюжины секунд, но на площадке уже никого не было. Женщина, должно быть, решила обнаружить свою «сверхвосприимчивость» этажом ниже. Во всяком случае, там она преуспела больше, потому что я не заметил ее, ни спускаясь по лестнице, ни пересекая холл длиною в несколько футов, ни войдя в бар.

В баре, длинной комнате с низкими потолками и маленькими окнами, обнаруживающими толщину стен, где летом обычно было прохладно и сухо, в этот вечер царила гнетущая духота. Фред Сомс, бармен, включил вентилятор, но когда я встал за стойку рядом с ним и стал ждать, пока он кончит разливать спиртное, почувствовал, как под моей рубашкой с брыжами, поверх которой был сюртук, струится пот. Мне было не по себе, но несколько иначе, чем обычно, когда просто не удавалось понять, что к чему. Беспокоило нечто во внешности или поведении женщины, которую я видел на площадке, но определять, что именно, было уже поздно. Без долгих размышлений я мог с уверенностью сказать, что, окликнув меня, отец тут же забыл, о чем хотел спросить. Вообразить, что первоначально пришло ему в голову, не стоило и пытаться, и конечно, выяснить это теперь я был не в состоянии. Память в таких случаях отказывала ему через пару секунд.

Я отправил к отцу Фреда с газетой, отпустил, пока того не было, три порции хереса и (с тайным отвращением) немецкое пиво с лаймом, ознакомил группку ранних посетителей с обеденным меню, расхваливая надоевшую лососину и слегка состарившуюся свинину немного более напористо, чем «Путеводитель по вкусной и здоровой пище». После этого посетил кухню, где Дэвид Полмер вместе с шеф-поваром держали все хозяйство под контролем, не делая исключения и для Рамона, который тут же меня уверил, что не хочет возвращаться в Испанию. Потом — визит в контору, расположенную наискосок от главной лестницы. Моя жена равнодушно оформляла счета, но от равнодушия почти не осталось следа (хотя освободиться от него полностью ей, кажется, вообще никогда не удавалось), как только я сказал, чтобы она бросила заниматься ерундой и пошла переодеться. Она даже торопливо чмокнула меня в ухо.

Возвратившись в бар через кладовую, чтобы принять большую порцию шотландского виски, оставленного для меня Фредом, я снова ознакомил с меню посетителей. В числе последних оказалась пожилая пара из Балтимора, которая путешествовала в поисках достопримечательностей и по пути в Кембридж остановилась у меня в надежде найти здесь какие-нибудь исторические экспонаты или что-то в этом роде. Муж, юрист на пенсии, очевидно, проделал далеко не ученическую домашнюю работу по интересующему его вопросу. Иносказательно и учтиво он осведомился о нашем привидении или привидениях.

Я пустился в привычные разглагольствования, но вначале почти благоговейно опорожнил рюмку:

— Главное привидение известно под именем некоего доктора Томаса Андерхилла, который жил здесь в конце семнадцатого столетия. Он получил духовный сан, но пастором в церковном приходе не стал: учась в Кембридже, по каким-то причинам покинул студенческое братство и купил эти земли. Его похоронили на маленьком церковном кладбище, но погребения вообще могло не состояться. Он был таким отвратительным типом, что могильщик отказался копать землю, а местный пастор не захотел совершать службу на похоронах. Тогда вызвали могильщика из Ройстона и священника из самого Питерхауза, что в Кембридже. Некоторые в округе поговаривали, что Андерхилл убил жену, с которой постоянно ссорился; видимо, его подозревали и в расправе над фермером, с которым у него были нелады из-за какого-то земельного участка.

В самом деле, странная штука — и жену, и фермера отправили на тот свет очень ловко, а тела самым зверским образом растерзали, но в обоих случаях трупы оставили на виду, на одном и том же участке дороги, ведущей к деревне, хотя между убийствами прошло шесть лет; однако, как неопровержимо установлено, в момент преступления и в первый, и во второй раз Андерхилл оставался дома. Само собой напрашивалось предположение, что он нанял каких-то проходимцев, чтобы их руками сделать грязную работу, но схватить их не схватили, даже видеть — не видели, хотя поговаривали, что наемные убийства не совершаются с такой жестокостью.

Как бы там ни было, Андерхилл, а вернее, его привидение, не раз возвращалось к окнам помещения, где сейчас ресторан, и заглядывало туда, видимо, за чем-то наблюдая. Всех очевидцев без исключения ошеломляло выражение его лица и манеры, но, как гласит предание, начиналась полная неразбериха, когда речь заходила о том, как же он все-таки выглядел. Одному парню показалось, что он смахивает на обезумевшего. Кто-то утверждал, что Андерхилл проявляет холодное любопытство ученого червя, наблюдающего за опытом. Звучит неправдоподобно, как вы считаете? Но…

— А разве нельзя предположить, мистер Эллингтон, разве нельзя предположить… что призрак, если можно так выразиться… получил распоряжение наблюдать за ходом преступлений, вернее, за тенью тех реальных злодеяний, которые совершены по его вине, а различные очевидцы стали свидетелями его реакции на сцены, которые поочередно разыгрывались в этом спектакле ужасов… от стадии клинического равнодушия и до панического страха или, возможно, агонии совести.

— Интересная точка зрения. — Я утаил, что подобные мысли приходили в голову каждого, кто слышал эту историю, правда, не в такой откровенно джеймсианской форме. — Но в таком случае он перепутал окна, потому что глядел