мне неблагодарность Сперанского с гневом, которого я у него никогда не видел, и с чувством, которое вызывало у него слезы. Изложив представленные ему доказательства его измены, он сказал мне: „Я решился завтра же расстрелять его и, желая знать ваше мнение по поводу этого, пригласил вас к себе“». Паррот обещал ответить завтра, так как считал необходимым подумать прежде, чем дать разумный совет. Судя по тому волнению, с которым говорил император Александр с Парротом, трудно предполагать, что все это было сказано им не серьезно^[158], скорее можно думать, что нашлись люди, подсказывавшие ему такую трагическую развязку^[159]. Судя по рассказу Санглена, государем было уже несколькими днями ранее принято решение о ссылке Сперанского, но нет ничего невероятного в том, что враги государственного секретаря договаривались в своих советах даже и до смертной казни. Тут прежде всего приходит в голову имя Ростопчина, находившегося в то время в Петербурге и способного, как показало дело Верещагина, на подобные произвольные и возмутительные меры^[160]. Как бы то ни было, ответ Паррота был написан только 17 марта, в 11 часов вечера, и не мог, следовательно, повлиять на решение судьбы Сперанского, но он любопытен по некоторым указаниям. Паррот полагал, что сообщенное ему говорит сильно против Сперанского, но все же он выражал надежду, что государь не думает более о его расстрелянии и советовал удалить его из Петербурга и установить за ним такой надзор, чтобы он не мог иметь сношений с неприятелем^[161]. А после войны следует назначить суд над ним из самых неподкупных людей. Паррот сомневался в том, чтобы Сперанский был настолько виновен, как это кажется, указывал на то, что в числе доносчиков на него находится такой низкий человек, как Розенкампф, который хотел вызвать падение своего благодетеля Новосильцева и которого Паррот советовал как можно скорее удалить от дел. Далее он старался подорвать доверие к Армфельту, которого сам никогда не видал, но о котором судил потому, что Розенкампф являлся одним из его главных орудий. Наконец он говорит, что мечтает о существе, которое могло бы сделать для государя то, что сделала бы императрица Елизавета. «Принц Ольденбургский, — продолжает он, — которого вы ставите во главу совета (que vous mettez a la fete du conseil)…. не может быть этим существом даже при помощи талантов великой княгини^[162]… Вы напрасно возлагаете надежду на плодотворность усердия принца и деятельности министров».

В беседе с Парротом, как видно шла речь о предоставлении значительной роли принцу Ольденбургскому, но затем государь, быть может, отчасти под влиянием письма своего ученого друга, отказался от этого предположения.

Паррот называет Розенкампфа в числе доносчиков на Сперанского. Это доказывает, что известная его записка против государственного секретаря, пущенная в обращение (уже после его ссылки) Армфельтом и потому некоторыми ему приписанная, была в первоначальном виде известна государю еще до ссылки Сперанского. Черновик ее сохранился в бумагах Армфельта с его поправками, и, очевидно, он представил эту записку императору Александру. Розенкампф прежде всего обвиняет в ней Сперанского «в намерении разрушить существующий порядок вещей и произвести всеобщее потрясение», в составлении плана судебного Сената, в слишком медленном составлении гражданского уложения, в том, что он побудил принять систему финансов, которая уничтожила общественное доверие и лишила правительство средств для необходимых расходов, унизил дворянство, стеснил промышленность и чрезмерно увеличил бремя земледельцев. В конце концов, он даже сравнивает его по характеру с Кромвелем. Несмотря на бездоказательность многих выставленных обвинений, в двух самых существенных укорах, высказанных Александром I Сперанскому, чувствуется отзвук записки Розенкампфа.

17 марта Сперанского пригласили к 8 часам вечера к государю. Главнейшие обвинения, которые Александр I предъявил ему при прощании, состояли в том, что он старался «финансовыми делами расстроить государство», возвышением налогов возбудить ненависть против правительства, дурно отзывался о государе, предлагал Балашову и Армфельту приезжать к нему перед каждым докладом и уже после совместного обсуждения дел доводить их до сведения государя. Горячий протест против последней клеветы был несколько подорван тем, что государь показал Сперанскому его записку Магницкому о невозможности приехать к Балашову, и во всяком случае Александр I обвинял своего государственного секретаря в недонесении ему о предложениях Балашова и Армфельта. Возможно, что он упрекал его и в склонности к «французской системе», и в стремлении подорвать самодержавие. Государь сказал Сперанскому, что у него сильные враги, что в другое время он употребил бы два года на исследование и проверку взведенных на него обвинений, но теперешние обстоятельства этого не позволяют.

Возвратившись домой после более чем двухчасовой аудиенции, найдя у себя Балашова и Санглена, Сперанский пригласил в свой кабинет министра полиции, который приказал своему подчиненному остаться в другой комнате; но тот чрез открываемые иногда прислугой двери видел, что в кабинете жгли бумаги. Затем кабинет был запечатан, но Сперанский вспомнил, что забыл взять оттуда еще один портфель; Балашов велел для этого распечатать двери и затем вновь запечатал их. Кроме того, Сперанский написал письмо императору Александру, вложил в три пакета секретные бумаги и отдал Балашову для доставления государю.

На другой день, 18 марта, когда явившийся к императору Санглен сообщил ему, что, долго ожидая с Балашовым возвращения Сперанского, высказал предположение, как бы тот не оправдался и в ссылку не отправили бы их обоих, государь рассмеялся и заметил: «Это едва ли не было лучше для меня, но в отношении к государству лучше было отправить Сперанского. Все-таки нужно было его выслать. Доказательством тому — что весь Петербург обрадовался его ссылке… Люди — мерзавцы; те, которые вчера ловили улыбку Сперанского, ныне поздравляют меня с отправлением его… Подлецы — вот кто окружает нас, несчастных государей»^[163]. При рассказе о распечатании дверей кабинета государь в негодовании на Балашова воскликнул: «Какой бездельник! Петр I отрубил бы ему голову своеручно… Мне второй экземпляр Палена не нужен». Воспоминание о Палене вновь подтверждает, что Александр думал о возможности заговора против него и предполагал, что в нем мог принять участие и Балашов^[164]. Когда Санглен передал последние слова Сперанского с пожеланием счастья государю и отечеству, император сказал: «Верю… в нем