цитируется по этому изданию.

Глава 1. События общественно-политической жизни страны, получившие отражение в «Котловане»: Город и деревня

Первое, что производит впечатление на всякого читателя «Котлована», — это заглавный образ. Он настораживает и вызывает тревожные предчувствия. Современный читатель может не знать, что котлован был распространенным в первую пятилетку строительным объектом, а знаменитая повесть Платонова названа по аналогии с популярным в конце 1920-х — начале 1930-х годов индустриальным романом: «Доменная печь» (1925) Н. Ляшко, «Домна» (1925) П. Ярового, «Стройка» (1925) А. Пучкова, «Цемент» (1925) Ф. Гладкова, «Лесозавод» (1927) А. Караваевой, «Бруски» (1928–1932) Ф. Панферова и др. Многие из этих названий не лишены метафорической переносности или даже, как писали в учебниках советской литературы, символического подтекста. Например, гладковский цемент — это не только продукция завода, но и «рабочий класс, скрепляющий трудовые народные массы и становящийся фундаментом новой жизни»^[4]. Платонов не отступает от литературного шаблона: котлован в качестве производственного объекта, на котором происходит действие, выносится в заглавие. И точно так же, как у современных Платонову советских писателей, этот образ несет дополнительную смысловую нагрузку. Его символический подтекст опирается на ассоциации, подкрепляемые сюжетом, — яма и могила. Такое восприятие заглавного образа признают практически все. Вот, например, как пишет об этом А. Павловский: «Образ Котлована как углубляющейся Могилы является одним из символов этой горькой, пророческой и, к несчастью, оправдавшейся мысли художника»^[5]. Так обычный строительный объект первой пятилетки становится символом исторического тупика, а повесть А. Платонова вписывается в современную ему литературу.

Кроме названия удивляет и композиция «Котлована»: повесть как бы распадается на две приблизительно равные по объему части, одна из которых посвящена городу, а другая — деревне. Такую кажущуюся самостоятельность частей некоторые современные критики даже посчитали признаком незавершенности повести и отсутствия у автора единого замысла. Но дело в том, что именно так («Город и деревня») назывался один из разделов речи Сталина на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 г., которая стала толчком к событиям, изображенным в «Котловане». Эта речь Сталина под названием «К вопросам аграрной политики в СССР» была посвящена в основном проблеме «уничтожения противоположности между городом и деревней» и их «смычке» в условиях набирающей темп индустриализации. «Наша крупная централизованная социалистическая промышленность развивается по марксистской теории расширенного воспроизводства», — говорит Сталин и предлагает через коллективизацию (т. е. ликвидацию мелких единоличных хозяйств и их укрупнение) сделать сельское хозяйство способным к такому же «расширенному воспроизводству». Сталин это называет: повернуть крестьян «лицом к городу» и уничтожить «противоположность между городом и деревней»^[6]. Вокруг этих полюсов социальной жизни 1929–1930 гг. — «город и деревня» — вращается и публицистика. Сюжет платоновской повести является в какой-то степени ответом Платонова на тезисы сталинской речи: принцип, по которому увеличивается количество трупов в «Котловане», тоже можно назвать «расширенным воспроизводством»; на котлован в финале повести Вощев приводит и «колхоз», осуществляя своего рода «смычку» города и деревни — противоположность между городом и деревней ликвидирована, теперь у всех одна судьба.

Название и композиция «Котлована» обнаруживают ориентацию Платонова на идеологическую ситуацию в стране и диалог с современностью. Еще больше об этом свидетельствуют необычный сюжет и странные образы повести, «строительным материалом» которых М. Золотоносов уверенно называет исчерпывающее знание Платонова «социально-политической и идеологической повседневности». Это действительно так: все (все!) действия героев «Котлована», все коллизии повести мотивированы в первую очередь реальной жизнью советского общества, которую Платонов знал в совершенстве и «слышал» до полутонов.

В город, где планируется строительство «общепролетарского дома», приходит главный герой повести Вощев. И «сердечная озабоченность» героя (он ищет смысл жизни и истину), которая-то и привела его в город; и странная деятельность Вощева (собирает в мешок «вещественные останки» и всякую мелочь) в гораздо большей степени, чем принято считать, связаны с внутрипартийной борьбой, политическими кампаниями и бытом 1929–1930 гг. В городе Вощев встречает строителей будущего дома. Строители дома, как верно подметил А. Харитонов, — это не случайный набор лиц, а собирательный «образ исторического развития России в 1929–1930 годах», «социально-психологическая панорама советского общества „года великого перелома“. <…> Все классы, все сословия, все типы представлены здесь. Все — в котловане»^[7]. Поэтому образ котлована — это не только разоблачение социалистических идеалов и планов первой пятилетки, но и модель советского общества. Среди строителей дома появляется и девочка Настя — один из основных символов платоновской повести. Знание фактического положения дел в стране помогает понять функции и этого образа. Итак, посмотрим на городскую часть сюжета и на тот реальный контекст, в котором она создавалась, сначала — в самом общем плане.

1929–1930 гг. в общественно-политической жизни страны характеризуются следующими событиями (назовем только те из них, которые имеют отношение к «Котловану»), В ноябре 1929 г. закончился первый год первой пятилетки, названный Сталиным в одноименной статье «годом великого перелома». В основе пятилетнего плана народного хозяйства СССР, принятого XVI партконференцией (апрель 1929 г.), — сталинские (как известно, заимствованные у Троцкого, да еще «с превышением») проекты сверхиндустриализации страны, «ускоренный темп^[8] развития средств производства» и «решительный перелом в области производительности труда»^[9]. Курс на индустриализацию страны сам Сталин в борьбе с Бухариным назвал «генеральной линией партии», пополнив ее и курсом на коллективизацию сельского хозяйства. Таким образом, «генеральной линией партии» назывался «решительный курс на индустриализацию страны и социалистическое переустройство деревни». В противоположность «генеральной линии партии» существовала еще «линия группы т. Бухарина», которую Сталин называет «линией правого уклона».

В идеологическом плане жизнь страны в это время подчинена