колбасило меня? Если б я снимала мексиканские сериалы, уж я бы знала, как показать, что такое настоящая ревность. Это вам не в нарядном платье руки заламывать! Я не могла заснуть, не помогала даже водка с пивом. Я ела без аппетита, и даже мои любимые пельмени „Останкинские“ не вызывали во мне прежних эмоций. Правда, не похудела не фига. Я заметила: когда ничего не ешь, но поправляешься, все говорят — полнота у нее болезненная.

Я нашла дембельский альбом Петро и порвала все фотографии.

На следующий день я их склеила и написала в альбом любовный стих (переписала из книжки). Потом лила горькие слезы, пытаясь представить, как Петро тискал Галку. Я толком-то не разглядела, когда случайно ввалилась в обед к соседке: видела только, что голые оба да в койке. А теперь мое сознание отказывалось дорисовать эту картину в деталях — видимо, оберегало мой нестабильный разум. Однако я не прекращала попыток. И измочалилась окончательно, когда раздался этот телефонный звонок.

Мое имя-отчество произнес в трубку типично-ментовской голос. Я сразу почувствовала: мусорком повеяло. И этот голос сообщил, что мой муж пострадал в пьяной драке на нашей танцверанде. Получил два жизненно-опасных ранения и три легких: бутылкой по голове, бейсбольной битой в пах и трижды в глаз (два раза в правый и один раз в левый). Теперь он в больнице, в тяжелом состоянии. Но со своего смертного одра, дескать, заявил, что это я, зараза, приревновала его, и за литруху водки наняла своего хахаля Митяя, который Петро и отделал. Мент попросил меня прийти и дать показания. Я отвечала сдержанно, почти без мата. Повесила трубку. Закурила „Пегас“. Воздух стал таким тяжелым, что легкие отказывались от него.

Я попыталась протянуть руку к людям и постучалась к Галке-буфетчице. Но она была со страшного бодуна и лишь вяло промычала:

— Сбрызни, курва.

Ее можно понять: ну что с бодуна ответишь соседке, которая сообщает, что ее мужу и твоему любовнику засветили дубиной в пах? Я закричала.

Придирчиво перерыла гардероб. Жена Петро должна выглядеть зашибенно. Даже в милиции. Надела розовые шелковые брюки. Мне их купил Петро в Москве на Черкизовском рынке.

Выйдя из подъезда, оглянулась. Вдруг мне показалось, что Галка может чем-нибудь швырнуть в меня из окна. И вообще, может, это она организовала, чтобы Петро отмутузили? Жизнь-то — сложная штука, без пол-литры порой и не разберешь: сегодня в койке любятся, а завтра — битой в пах.

Копейка Петро не заводилась. Наверное, он поэтому ее и не забрал. А, может, и не собирался он с Галкой-то того, надолго? Тут из соседнего подъезда вывалился Тихоныч.

— Ну чо, сдохла тачка? — ласково спросил он. Он был из наших: слесарил в комбинатском автопарке.

— Да мать ее так, — вежливо ответила я.

— Не бзди, прорвемся. За три „Балтики-девятки“ управлюсь, — корректно перевел разговор Тихоныч и полез под капот.

Я радостно закивала и ломанулась к Люське в ларек. Я знала, что три „Балтики“ Тихоныч выпивает быстро. И правда: не прошло и часа, как я сидела за рулем, слушала радио Шансон и направлялась к мусарне. „Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне, гоп-стоп, ты так любила звон монет…“ Это была наша с Петро музыка.

Когда приятный мужской голос запел „угощу-ка тебя парой палок я…“, я заплакала. А вдруг Петро никогда больше этого не сможет? Ни со мной, ни с Галкой? И как нам тогда будет больно и грустно от того, что мы не могли поделить его несчастный член. „Мне ничего не надо, лишь бы он был цел“, — печально скажем мы обе и скорбно обнимемся.

Менты были похмельные, но веселые.

Я сразу спросила: сможет ли еще мой муж?

— А почему интересуетесь? — опер подозрительно сощурил глаза.

Я не смогла ответить. Глупо объяснять, что когда твой муж получил по причинному месту, становится неважно, изменял он тебе или нет. На первый план выходят совсем другие — глобальные — вещи.

Это было в четверг (у нас на районе все знают: в четверг вечером все наши — на танцверанде). Все произошло после песни „Я танцую пьяный на столе“ и перед „С днем рождения, Вика“, на которую был объявлен белый танец. Петро никто не пригласил. Тогда он допил свой мерзавчик „Пшеничной“ и, пошатываясь, направился в сторону сидящей на лавочке Ленки с пятой квартиры. Но не дошел. Перед ним нарисовался Митяй, который к тому моменту уговорил уже два мерзавчика. Слово за слово, хреном по столу — и Петро толкнул Митяя. Тогда к Митяю на помощь подоспели его дружбаны Федька-бейсболист (он на танцах всегда со своим спортивным снарядом) и Борик-алкоголик с бутылкой (я их знаю через Валюху из ветеринарного и Танюху с заправки — а что поделаешь, тусовка-то одна!) В общем, завязался мордобой. Как показала Ленка с пятой квартиры, Борик огрел Петро бутылкой, Федька — битой, а этот хмырь Митяй, пользуясь прибывшим подкреплением, трижды засветил Петро в глаз. И якобы при этом выкрикивал мое имя. Во всяком случае, так послышалось Ленке.

Я поняла, что являюсь у них подозреваемой. Меня почему-то спрашивали не планировала ли я разводиться с Митяем? И еще про про зарплату, комнату в коммуналке, копейку и Галку-буфетчицу. Кто-то у меня за спиной одним пальцем выстукивал мои ответы на допотопной машинке. В голове крутились какие-то киношные фразы про адвокатов: „Я отказываюсь отвечать…“ Но если бы я выдала подобную фразу, думаю, мусор бы просто подавился от удивления.

— Знаешь что, клава моя, — сказал опер и почему-то напомнил мне моего дядьку Михал Алексеича, надсмотрщика СИЗО. — Твои соседи сказали, что ты неоднократно квасила с Митяем в отсутствие Петро. А один раз вытолкала в общий коридор без порток. А потом и сама выскочила в исподнем. Ну, давай, колись, курва подлая! Подослала Митяя, растак тебя?

Я молчала. Наверное, они решили, что мне нечего сказать. Мне и в самом деле было нечего сказать. Чтобы объяснить им, что их предположение — полный бред, нужно было достать фотку Петро и рассказать им историю нашего знакомства. Во время которого он одной левой уложил пятерых аккурат напротив нашего овощного (я тогда там продавщицей была, а он грузчиком). Какое-то быдло из другого района (никто из наших их и не знал вовсе) пытались стибрить со склада у бабы Пани ящик пива. Бедной бабке под дых двинули, ящик схватили — а тут Петро нарисовался. И по быстрому так раскидал мерзавцев по углам, бабе Пане водочки налил для обретения чувств, а сам только пот со лба утер да папироску закурил. Тут я его и полюбила. И уже тем же вечером отдалась ему — там же, на складе. Если бы тупые мусора видели, как это у нас было, какими глупыми и нелепыми показались бы им подозрения по поводу меня и Митяя.

Но я молчала.

Мне дали