- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (33) »
согласился хозяин, — кажется, жена вернулась. Маша, — крикнул он, — похвастай гостю работой!
В комнату вошла немолодая, высокая и очень смуглая женщина. Была она легка в движениях и хороша собой. Приветливо, но молча кивнув головой, Марья расстелила на лавке причудливо сотканные полотенца. Она нагнулась, и огромные резные серьги острым пламенем вспыхнули в лучах догорающего солнца…
Карпушка весь остатний порох из табачницы в дулину всыпал, самую крупную сечку отобрал, паклю натуго забил. Как ухнет! По лесам гулы пошли. Зверь на месте забился.
Суворовские бревнышки
Гром ударил так близко и оглушительно, что даже застывшая на стойке Яна вздрогнула и осторожно переступила ногой. Из куста, ломая сучки и задерживаясь, вылетел молодой черныш. Он ловко ушел от выстрела, нырнув в чащу ольшаника. Крупная капля сочно хлопнула по плечу. Надо было поскорее укрыться. Свистнув собаку, я побежал по свежескошенной поляне к ельнику. Под вековой елью перед шалашиком, умело сложенным из хвойных лап, горел костер. — Заходи, полесник, — прогудел приветливый голос Александра Ивановича. — Сейчас накроет. Э, да ты не пустой, недаром бахал все утро. Маша меня спрашивала: «Кто стреляет?» Я с удовольствием лег на свежее сено. Собачонка моя повертелась на месте, довольно заурчала и свернулась у ног. Женщина продолжала прерванный разговор: — Ничего она не сделает. Это от веку так: как молодой переломит кусок хлеба и даст своей жене, отойдет она от матери и отца и не вернется. И будут новое место искать, где гнездо вить. Так повелось у людей, и ей этого не переменить… Дым завился в шалашик. Александр Иванович закашлялся и, протирая глаза, ответил: — Что верно, то верно: новая семья — новый дом. Заиграл ветер по вершинам, и шалые пряди дождя стали попадать в нашу ухоронку. — Ветер пошел — значит, скоро дождю конец, — сказал Александр Иванович. Помолчав, задумчиво повторил: — Новая семья — новый дом… Ты про Суворова спрашивал. Слушай, расскажу. Пришел раз к нему по такому делу деревенский парень. Собрался он, женившись, в раздел. Надо, стало быть, ему дом строить, а лесу взять негде. Просит у Суворова одну деревину — так его отец подучил. Оглядел наш граф молодого и порадовался: в плечах косая сажень, ростом, что сосенка. Спрашивает: — Ты какой? С вершком или ровно? Зачем одну деревину? Парень не сробел, отвечает: — Росту моего сажень ровно. Затеял дом срубить, а сразу много лесу просить стыдно. — Ладно. Отпущу на полное строение, только с уговором: вырасти столько солдат, сколько в новой избе венцов будет. Парень задумался, спрашивает: — А ты не тонкомером подаришь? Суворов посмеялся. — Выбирай, — говорит, — любой, что по силе. Только чтобы и ребята были, как те бревнышки. Срубил молодой хозяин постройку из самого матерого леса: чтобы одно бревно вывезти — по две лошади в подсанки закладывали. Оказалось в избе восемь венцов. Столько же сыновей мужик поднял, и все один к одному. Начались войны. Александра Васильевича в ту пору в живых не было, пошли в поход мужиковские дети. Пошагали в чужие земли суворовские бревнышки. Восемь человек, и каждый — как наша сосна новгородская!..Наротовские храбрецы
Через прозрачные макушки, через янтарные сучья сосен внизу сквозит гладкая в этот час вода. Далеко зашел. Незнакомое озерко покоит в зеркальной черноте опрокинутые хвойные вершины. Кто-то шевелится у берега. Бредет по мху древняя старушка. Палочкой лист ворошит, проверяет — гриб ли? Откроет груздь — тогда уже и нагнется, подберет. Моя тропинка вниз, к воде, ее путь — вдоль по угору; вот и сошлись. В лесу встреча не в городе — поговорить обязательно надо. — Есть ли груздок, бабушка? — Как добыча, охотничек? Большую сосну у дороги повалило, удобно отдохнуть на ровном стволе. Ноги на моховой подушке, спина к гнутому суку привалилась — княжий трон, а не лесная скамеечка. — Ты откуда, бабушка? — Из Наротова. Со своим стариком там век доживаем. Сыновья с войны не вернулись, дочки за мужьями уехали. Так и живем. А у тебя сума пустая? Ничего не добыл? Теперь не диво: опустели леса. Столько ли зверя да птицы было? А рыбы в озерах? Бывало, поедут наши… Течет неторопливо рассказ, жалуется усталый голос. Я смотрю на вспухнувшее на закате облако, на хищную птицу, парящую у его кромки, и думаю: «Бабка моя, бабка, мать одинокая! Плещутся крупные щуки в наших реках, люди пустили в озера новую рыбку, ряпушку. Много приносим мы с болот и покосов матерых диких птиц. Улетела в округе одна птица — твоя молодость. И у меня на отлете…» — Дедко мой охотник был не последний. Теперь устарел. Ты суди, что с ним нонче… Из годов вышел, на пензии значит, работой не неволят, а все помаленьку колхозничает. Стало быть, повез мой старик в дальнее поле на паренину позём. Скидывать начал — слышит, в омежке, у самой нивы, хрястит. Конь захрапел, рванулся и вывернул телегу набок. Глянул дед, видит — медведь в лядине ольшаник ломает. Прибежал дед в деревню к другу Карпушке, тоже восьмой десяток охотничку, зовет медведя стрелять. Карпушка спрашивает: «А стоящий ли зверь? Может, прибылой какой медвежончишка в траве запутался? Пока ходим, убежит». Мой торопит: «Давай собирайся! Медведь видный, таких с тобой не бивали…» Карпушка говорит: «Припасу готового нет, а ружье с осени на рябков заряжено. Дождется ли зверь?» Мой отвечает: «Дождется. Не ведаю, к чему медведю ольшаник, только занявши им крепко: так и крушит, так и ломит…» Карпушка свинцу нарубил, пуль-то не было, пороху, про запас, в табачницу насыпал, ружье справил, ватную фуфайку накинул. Пошли охотнички. У одного ружье сечкой-жеребьем заряженное, у другого топоришко за поясом, — идут смело. Дело привычное: от батьков научены, как полесничать, не один зверь добыт вместе. Только вот… годы ушли. Подобрались деды омежком близко, видят: и верно, медведь в лядине ольшаник ломает. Большущий зверь, что бык. Карпушка стрелил… Медведь взад пятки сунулся, да вроде его как дернуло — стал на месте. Мой кричит: «Подовтори, Карп, еще! Эх! Мелка сечка, а зверь дивный». Карпушка из табачницы поболе пороху высыпал, паклей потуже забил, жеребий покрупнее выбрал. Как грохнул! Медведь на верёх — на дыбки, дурным голосом ревит, большую ольшину ломит, трусит листья, что на ветру… Мой шумит: «Дуй, Карпий, еще! Вишь какой зверь нахратый — стрелой с дела не сбить. Дуй в поцвал, до убою».Карпушка весь остатний порох из табачницы в дулину всыпал, самую крупную сечку отобрал, паклю натуго забил. Как ухнет! По лесам гулы пошли. Зверь на месте забился.
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (33) »