читателя, что в предложенной ему старой книге «нет ни слова неправды»^[5]. Он добавил, что «Солдаты» были «вызовом, брошенным в военные сферы», и вспомнил, как некий «майор Кревский из Исторического бюро» сообщил ему вскоре после выхода повести, что она «огорчила маршала Пилсудского».

Но вот главное из всего, что смог он по праву сказать — с дистанции всего пройденного им и страною четвертьвекового пути — о давней своей книге, написанной за шесть лет до гитлеровского вторжения в Польшу: «Солдаты» позволяют увидеть воспитательные методы досентябрьской армии, армии, которая понесла поражение».

«Воспитательные методы» — это, впрочем, сказано слишком узко. Повесть Рудницкого менее всего похожа на те книги об армейском воспитании, какими изобиловала, к примеру, немецкая литература накануне первой мировой войны. В тех книгах вопрос ставился впрямую: «Иена или Седан?» — к победе или поражению готовит немецкую молодежь армейская казарма? Нет, Рудницкий в «Солдатах» и не думает задавать подобных вопросов. Он показывает казарму, из которой сам только что вышел, как отражение всей «санационной» Польши, раздираемой классовыми и национальными противоречиями. В серии портретов и зарисовок, почти очерковых, Рудницкий вскрывает карьеризм и коррупцию, неизбежно порождаемые диктаторским произволом пилсудчины; он помещает под микроскоп исследователя срезы той злокачественной опухоли, какую представляла собой слепая мещанская самоуверенность, владевшая тогдашними польскими государственными деятелями. И все это — в сравнительно небольшой повести об одной артиллерийской батарее в провинциальной казарме. Еще бы! Конечно, такая повесть могла «огорчить маршала». Ведь и «Поединок» на долгие годы рассорил Куприна с эмигрантским офицерством, которое, даже оказавшись выброшенным за пределы родины, не сумело понять, насколько справедливо и точно говорит об армейских язвах писатель и как верно сумел он через призму царской армии показать обреченность империи. То же сделал Рудницкий в своих «Солдатах». Напомню: когда повесть была издана, автору только что минул двадцать один год. Советскому читателю знакома эта книга, она вышла на русском языке в 1936 году.

Говоря о той Польше, какую показал Рудницкий, изобразив группу батарейцев, населяющих казарму тридцатых годов, не могу отделаться от одного воспоминания. Несколько лет назад, по пути из Москвы в Варшаву, я оказался в одном купе с польским инженером-электриком. Он был, вероятно, ровесником Рудницкого. В год, проведенный писателем в казарме, этот инженер посещал лекции в Политехническом институте. Расслоение в среде студенческой молодежи было таким же, как и в среде юношей, одетых в военную форму. Процессы фашизации и связанной с этими процессами национальной розни проникли и в университет и в казарму. Вместе с санационным правительством польская фашиствующая молодежь относилась к белорусам, украинцам, литвинам, евреям, как к людям «второго сорта». Неприязнь, естественно, становилась взаимной. Рудницкий в своих «Солдатах» показал это; мой дорожный спутник прошел через это в годы студенчества и вспоминал в нашей вагонной беседе.

Поезд шел по Мазовецкой равнине, пересеченной мягкими линиями невысоких холмов; приземистые вербы окаймляли ближнее шоссе; то речка, то лесок мелькали за окном — самое сердце Польши, вечный исток ее поэзии. Вероятно, дорожный пейзаж вызвал те же мысли и у моего попутчика. Он сказал, что никогда еще Польша не имела столь справедливых границ, как те, что установлены после второй мировой войны. В этих границах, говорил он, Польша стала доподлинно государством поляков. Санационная же Польша таким государством не была. Она завладела кусками чужих земель, зато многие земли с польским населением оставались под властью Германии. И, конечно, он — инженер — не мог не сказать о роли иностранного капитала в довоенной польской промышленности.

— Я работал на Бельгию, — заметил он, вспоминая о первых своих шагах после получения диплома.

(А в народной Польше, принимаясь вместе со своими коллегами за дело послевоенного восстановления, он впервые, по его словам, испытал счастливое чувство работы в собственном доме, впервые ощутил отчизну как целое. Я тут же подумал, что такое чувство должны были испытать и польские писатели. И вот, перечитывая Рудницкого, убедился в этом еще раз: ощущение обретенного дома — одна из самых существенных черт, отличающих его предвоенную прозу от послевоенной. «Живое море», олицетворяющее для Рудницкого новую Польшу, не стало бы таким без этой черты.

Ранние вещи Рудницкого собраны в книге «Юношеские недуги»^[6].

«Крысы» не включены в этот сборник; его открывает рассказ «Император», написанный тогда же и на ту же тему, но куда спокойнее, реалистичнее и яснее. Нервозная приподнятость сменилась здесь грустной иронией. Косный и страшный мир такого же городка, как тот, что был нарисован в «Крысах», появляется на этот раз преломившимся в глазах мальчика, который соотносит собственное восприятие окружающего с восприятием своего старшего брата. Мальчику двенадцать лет, брату — тридцать, он давно оставил городок и возвращается в семью лишь изредка, переживая пору очередной неудачи. Но младший утвердился в представлении, что на самом деле это вовсе не брат его, а — изображенный на портрете точно таким же — австро-венгерский император Франц-Иосиф, который время от времени, отдыха ради, снимает со своих плеч тяжкое бремя власти, принимая облик брата. Замысел почти водевильный, а рассказ грустен, потому что в нем мальчик наделяет величием власти горемыку, который (как оказывается в финале рассказа) как раз в борьбе-то против этой власти и ищет исхода из своей горькой жизни. Рассказ оканчивается тем, что «император» попадает в тюрьму за обнаруженные у него при обыске революционные брошюры и оружие.

Этим рассказом открывается книга «Юношеские недуги», а заключает ее написанный почти десять лет спустя, в оккупированном гитлеровцами Львове, рассказ «Конь».

«Императором» считал двенадцатилетний мальчик неудачника Захариаша, сумевшего подняться до активного бунта. Конем — за огромный рост и нескладную фигуру — прозывают люди другого Захариаша, сына местечков0го портного. Перед отъездом сына в Варшаву отец заклинает и молит его, предостерегая от бунта:

— У тебя руки не для того, чтобы перестраивать мир, а для того, чтобы шить брюки…

Но в Варшаве Конь не только шьет брюки; он оказывается в среде «красных», становится помощником подпольщика революционера Стефана, и оба они, Стефан и Захариаш, погибают на варшавской окраинной улице