некоторая неловкость, рожденная из намечавшейся, но упущенной близости.

— Приятно было поговорить, — произносит она, кивая. — Желаю удачно закончить пробежку.

Девушка поворачивается и уходит прочь, босая, унося туфли в одной руке. Я замечаю красные пятна у нее на пятках — там, где лодочки натерли ей ноги. Она ступает осторожно, но решительно и быстро. И не оглядывается. Я чувствую: она знает, что я слежу за ней взглядом. Она не сразу скрывается из виду: дорожка в парке прямая и почти пустая.

Я смотрю вслед ее постепенно уменьшающейся фигуре и снова начинаю слышать биение своего сердца и те едва уловимые звуки, на которые мы обычно не обращаем внимания: чирканье беличьих зубов по коре, возмущенные крики сороки.

2

В двадцать два года человек пребывает во власти иллюзии, будто он все знает; в свои восемьдесят два я, увы, понимаю, что очень мало в чем могу быть уверен.

Моя память, долго простаивавшая без дела, несовершенна — я честно признаю это. И все же некоторые образы запечатлеваются в душе человека навсегда. Один из таких образов — Элла, сидящая в парке в то первое утро; он возник перед моим внутренним взором столь полный и точный, словно я видел ее вчера. А с собой он притащил целый сонм других: пейзажи, звуки и запахи, какими сопровождалась наша вторая встреча, людей, с ужасной силой давивших на нас со всех сторон, звон их искусственного смеха, сладковатый привкус бренди и шампанского.

Поднимаясь над всем этим, я слышу переливы голоса Камиллы, пронзительное, стремительное звучание ее речи, фантастически долгие гласные:

— Дорого-о-ой!

Потому что теперь из прошлого воскресает другая сцена: Камилла Бодмен празднует день рождения, ей исполняется двадцать один год. Я вижу перед собой Камиллу: рыжевато-каштановые волосы обрамляют лицо, она склонилась над столом с подарками и улыбается — всем и никому в особенности, — поглаживая шелковую ленту на большом полосатом свертке. «Скромный обед» для «небольшого количества самых близких друзей» окончен, меня на этот обед не приглашали, и вот я иду среди толпы пришедших на прием, чтобы присоединиться к всеобщей толчее в гостиной Бодменов — комнате с высокими потолками, в доме на Кэдоген-сквер. С темных портретов, висящих на стенах, смотрят джентльмены в париках.

Я устал. Я семь долгих часов подряд упражнялся в игре на скрипке в тесной, душной комнате на верхнем этаже родительского дома. Бесконечная партия из бетховенской сонаты для скрипки звенит у меня в голове, а пальцы непроизвольно подергиваются. Начинаю здороваться с гостями — и тут к этой мелодии добавляется сложное пиццикато, многократно повторенное мною, от которого болят кончики пальцев правой руки. Я хочу лишь одного — лечь в постель, в тишине и покое мечтать о своей музыке, но судьба и моя мать распорядились иначе и послали меня, вымытого, выбритого, причесанного и слегка смущенного, на день рождения к девушке, которую они считают для меня очень подходящей партией; я немного побаиваюсь ее, но она мне нравится, а мои родители полагают, что «с ней необходимо водить знакомство, если есть такая возможность».

Камилла Бодмен стоит особняком на фоне моих тогдашних друзей. Ее локоны завивались сильнее, платья сидели плотнее, груди были круглее, гласные — дольше, чем у кого-либо другого, и она беспорядочно, как никто другой, пересыпала свою речь восклицаниями.

Моя мать была в восторге оттого, что я с ней знаком, и в глубине души надеялась, что ее невестка будет именно такой. А я испытывал благоговейный трепет перед этой великолепной красавицей с рыжевато-каштановыми волосами, по малейшему поводу заключавшей меня в объятия (так она выражала свою благодарность всем знакомым мужчинам). В тот вечер, принимая от меня подарок, Камилла радостно взвизгнула и потащила на середину комнаты — «общаться».

Потащила порывисто и поспешно, ведь прибывали все новые и новые гости. Камилла представляла их друг другу.

Лица людей, с которыми она меня знакомила, стерлись из моей памяти. Имена их перепутались между собой, затуманились и в конце концов смешались с именами бессчетного количества других гостей, с которыми я разговаривал на протяжении десяти минут, чтобы больше никогда в жизни их не увидеть. Я помню разноцветные, яркие платья и сверкающие белизной манишки, локоны, многообещающие бакенбарды, там и сям — натужные претензии на простоволосый цыганский шик, запонки с монограммами. Мои родители наставляли меня водить знакомство именно с такими людьми — втайне я с удовольствием презирал их.

Я уже говорил, что мой разум тогда делал первые шаги к независимому образу мыслей. Эти шаги, что вполне естественно, уводили прочь от усвоенных в детстве принципов, в которых меня воспитывали. Я сознавал, что выгляжу почти так же, как другие гости, и разговор веду о том же, что и они, и выговор мой похож на их выговор. Поэтому в душу невольно закрадывался вопрос — при этом пассажи из Бетховена продолжали безостановочно компостировать мой мозг, — не думают ли они обо мне то же самое, что я о них? Возможно, каждый из нас решал для себя подобную шараду.

Несмотря на ощущение превосходства, я был не слишком оптимистичен.

И едва ли в тот вечер, стоя в гостиной на вечере у Камиллы, я подозревал, как скоро мои глаза раскроются на спектр душевных возможностей бесконечно более широкий и, соответственно, гораздо более опасный, чем тот, что существовал для меня прежде. Мой разум был слишком поглощен привычным беспокойством — как я выгляжу в глазах окружающих, какими я их вижу, чтобы пойти дальше, заглянуть за пределы собственного бунта против общества, который и бунтом-то трудно назвать, поскольку свое возмущение я высказывал лишь наедине с самим собой и очень редко — в ходе отвратительных перебранок с родителями.

На вечере у Камиллы меня тревожила вероятность, что кто-нибудь из гостей презирает меня по тем же самым причинам, по каким я презирал их, что кто-то думает, будто я тоже способен говорить лишь о каникулах на юге Франции, уик-эндах на лоне природы или лондонских вечеринках, на которых побывал — или врал, что побывал. При всем при том я оживленно обсуждал чью-то виллу в Биаррице, не находя возможности, смелости и даже, пожалуй, охоты высказать свое неприятие вслух.

В те дни я мог думать и одновременно не думать, мог убеждать себя, что живу, в то время как на самом деле не жил.

Я улыбался, пил коктейли, выяснял, что учился в школе вместе с чьим-нибудь братом, и рассказывал забавные (и вовсе не факт, что добрые) анекдоты о его поведении там.

Иной раз до меня долетали высокие ноты голоса