между жизнью и смертью они стали равны.

И все сильнее сомнения в победе Германии, ощущение естественной правоты загадочного русского народа, который воспринимается как часть природной стихии, противостоящей им. И уже то пространство, которое немецкий солдат преодолевал на машинах стремительно летом 1941 г., оценивается совсем иначе, когда он сталкивается с сопротивлением Красной Армии: «Из этой борьбы против русской земли и против русской природы едва ли немцы выйдут победителями. Здесь мы боремся не против людей, а против природы… Это — месть пространства, которой я ожидал с начала войны» (из дневника лейтенанта Брандта, 5 сентября 1943 г.).

Письма немецких солдат свидетельствуют о том, что фашистская пропаганда уже не воспринималась так, как прежде. Некоторые авторы писем давали объективную оценку событиям. Характерно в этом отношении письмо обер-ефрейтора Бруно Калиги от 31 декабря 1942 г. Приведем его почти полностью: «Дорогие родители! Сейчас канун Нового года, я думаю о доме, и у меня разрывается сердце. Так здесь все плохо и безнадежно… Голод, голод, голод и к тому же вши и грязь. День и ночь нас бомбят советские летчики, и артиллерийский огонь почти не прекращается. Если в ближайшее время не совершится чудо, я здесь погибну… У меня больше нет надежды. Я прошу вас не плакать, если вы получите известие, что меня уже нет. Будьте добры по отношению друг к другу, благодарите Бога за каждый дарованный вам день».

Единственным спасением, помогавшим психологически уйти в мир грез и надежд, были письма из дома, которые они мучительно ждали, перечитывали и хранили как последнюю спасительную ниточку связи с миром, который уже не увидят, и писали письма, уже не сознавая, что их никто не прочтет.

Катастрофа 6-й армии под Сталинградом стала символом общей военной катастрофы на Востоке, заносчивости национал-социалистического руководства, бессмысленности т. н. «героической смерти на поле чести». То, что поражение было условием освобождения немцев от тоталитарной диктатуры, остается горьким, но неопровержимым фактом. Это суждение последующих поколений не умаляет страданий жертв и не отменяет скорби. Но оно предохраняет от лживого представления о равенстве вины^{37}.

Официальное сообщение о гибели окруженной армии Паулюса было передано в Германии по радио 3 февраля 1943 г., в стране был объявлен государственный траур. После поражения под Сталинградом в Германии наметилась тенденция реального перелома в сознании общества и в отношении к власти. Письма косвенно это отражают. Режим предпринял все меры, чтобы в конце января и в начале февраля 1943 г. сбить в народе волну недоверия после ужасающей гибели целой армии. Такие настроения начали распространяться и в армии, и в тылу. Достаточно вспомнить деятельность «Белой розы» — организации молодых мюнхенских антифашистов, которые почувствовали переломное значение Сталинграда и в листовках прямо указывали на это^{38}. Происходившее в России заставило молодых студентов-медиков ужаснуться, потрясло их сознание и придало новый импульс борьбе против гитлеровской диктатуры.

Это подтверждается также воспоминаниями Вильгельма Раймунда Байера и Иоахима Видера^{39}, которые не апологетичны, как многие публикации периода холодной войны, но — объективны. Биография любого солдата, прошедшего через Сталинград, — это гибель однополчан, голод, болезни, вши, ощущение нараставшей безнадежности положения войск, брошенных командованием. И в «котле» работали военные трибуналы, вынесшие, по официальным данным, 364 смертных приговора. Байер считает эту цифру сильно заниженной^{40}. В книгах, изданных в ФРГ, не говорилось о массовом завшивлении солдат, а между тем, убежден Байер, кто не пишет о вшах, «не имеет права писать о Сталинграде»^{41}.

«Человек против человека, человек за человека» — так назвал свой представленный немецким слушателям доклад Михайл Гефтер — выдающийся российский мыслитель, солдат-доброволец, тяжело раненный под Ржевом. И этот человек мучительно вырастал из осознания катастрофы жизни, идеалов, идеологических установок об образе другого как образе врага. И все же подавляющее большинство немцев восприняло окончание войны как национальную катастрофу. Те, кто откладывали рассказы об ужасах войны до возвращения, предпочитали и потом не вспоминать об этом, письма, бережно хранимые женами и матерями, не перечитывали. И только дети, неожиданно наталкиваясь на старые папки, открывали для себя своего отца заново… Так и называются некоторые предисловия к изданию писем немецких солдат вермахта, подготовленные их детьми: «Открытие собственного отца»^{42}.

В 1950-х гг. немцы считали себя не виновниками преступлений, а жертвами и побежденными в обычной войне. Безбедное существование, не связанное с личной ответственностью за преступления, но возможное при условии извлечения выгод из массовых преступлений, — это определяло сознание большинства немцев. И нужны были годы, чтобы оставшиеся в живых солдаты (те, кто оказались на это способны!) прошли мучительную дорогу осознания своего фронтового опыта и передачи его последующим поколениям.

Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба» четко охарактеризовал изменения в настроениях немцев: «Но имелись особые изменения, начавшиеся в головах и душах немецких людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства, они касались не только почвы, но и подпочвы человеческой жизни, и именно поэтому люди не понимали и не замечали их. Этот процесс ощутить было так же трудно, как трудно ощутить работу времени. В мучениях голода, в ночных страхах, в ощущении надвигающейся беды медленно и постепенно началось высвобождение свободы в человеке, то есть очеловечивание людей, победа жизни над нежизнью… Кто из гибнущих и обреченных мог понять, что это были первые часы очеловечивания жизни многих десятков миллионов немцев после десятилетия тотальной бесчеловечности!»^{43}Для Федеративной Республики Германия было знаменательно, когда президент страны Рихард фон Вайцзеккер в 1985 г. в официальной речи в парламенте подчеркнул, что, несмотря на индивидуальные судьбы многих миллионов людей, события 1945 г. означали освобождение. Это был долгий путь к признанию вины и ответственности немецкого народа.

Публикации писем в 1950-1970-х гг. не имели заметного резонанса, так как в обществе доминировали оценки немцами себя как жертв, общество было не готово воспринять правду, говорить о ней. Но сменились поколения, выросла новая генерация, которая после «спора историков» 1986-1987 гг. начала ставить неудобные вопросы и отвечать на них со