ваше дело,-отвечал я, выпрямившись.

- Я буду принужден вызвать вас,-заговорил он небрежно,-если вы не откажетесь от ваших выражений...

- Я ни от чего не намерен отказываться,- возразил я с гордостью.

- В самом деле? - заметил он не без насмешливой улыбки.- В таком случае,- продолжал он, помолчав,- я буду иметь честь прислать к вам завтра своего секунданта.

- Очень хорошо-с,- проговорил я голосом как можно более равнодушным.

Князь слегка поклонился.

- Я не могу запретить вам находить меня пустым человеком,-прибавил он, надменно прищурив глаза,-но князья Н * не могут быть выскочками. До свидания, господин... господин Штукатурин.

Он быстро обернулся ко мне спиной и снова подошел к хозяину, уже начинавшему волноваться.

Господин Штукатурин!.. Меня зовут Чулкатуриным... Я ничего не нашелся сказать ему в ответ на это последнее оскорбление и только с бешенством посмотрел ему вслед. "До завтра",- прошептал я, стиснув зубы, и тотчас отыскал одного мне знакомого офицера, уланского ротмистра Коло-бердяева, отчаянного гуляку и славного малого, рассказал ему в немногих словах мою ссору с князем и попросил его быть моим секундантом. Он, разумеется, немедленно согласился, и я отправился домой.

Я не мог заснуть всю ночь - от волнения, не от трусости. Я не трус. Я даже весьма мало думал о предстоящей мне возможности лишиться жизни, этого, как уверяют немцы, высшего блага на земле. Я думал об одной Лизе, о моих погибших надеждах, о том, что мне следовало сделать. "Должен ли я постараться убить князя? - спрашивал я самого себя и, разумеется, хотел убить его, не из мести, а из жела"

ния добра Лизе.-Но она не перенесет этого удара,-продолжал я.- Нет, уж пусть лучше он меня убьет!" Признаюсь, мне тоже приятно было думать, что я, темный уездный человек, принудил такую важную особу драться со мной.

Утро застало меня в этих размышленьях; а вслед за утром появился Колобердяев.

- Ну,-спросил он меня, со стуком входя в мою спальню,-где же княжеский секундант?

- Да, помилуйте,-отвечал я с досадой,-теперь всего семь часов утра; князь еще, чай, спит теперь.

-В таком случае,-возразил неугомонный ротмистр,- прикажите мне дать чаю. У меня со вчерашнего вечера голова болит... Я и не раздевался. Впрочем,- прибавил он, зевнув,- я вообще редко раздеваюсь.

Ему дали чаю. Он выпил шесть стаканов с ромом, выкурил четыре трубки, рассказал мне, что он накануне за бесценок купил лошадь, от которой кучера отказались, и что намерен ее выездить, подвязав ей переднюю ногу,-и заснул, не раздеваясь, на диване, с трубкой во рту. Я встал и привел в порядок свои бумаги. Одну пригласительную записку Лизы, единственную записку, полученную мною от нее, я положил было себе на грудь, но подумал и бросил ее в ящик. Колобердяев слабо похрапывал, свесив голову с кожаной подушки... Я, помнится, долго рассматривал его взъерошенное, удалое, беззаботное и доброе лицо. В десять часов мой слуга доложил о приезде Бизьменкова. Князь его выбрал в секунданты!

Мы вдвоем разбудили разоспавшегося ротмистра. Он приподнялся, поглядел на нас осоловелыми глазами, хриплым голосом попросил водки, оправился и, раскланявшись с Бизьменковым, вышел с ним в другую комнату для совещания. Совещание господ секундантов продолжалось недолго. Четверть часа спустя они оба вошли ко мне в спальню;

Колобердяев объявил мне, что "мы будем драться сегодня же, в три часа, на пистолетах". Я молча наклонил голову в знак согласия. Бизьменков тотчас же простился с нами и уехал. Он был несколько бледен и внутренне взволнован, как человек, не привыкший к подобного рода проделкам, но, впрочем, очень вежлив и холоден. Мне было как будто совестно перед ним, и я не смел взглянуть ему в глаза. Колобердяев начал опять рассказывать о своей лошади. Этот разговор был мне очень по нутру. Я боялся, как бы он не упомянул о Лизе. Но мой добрый ротмистр не был сплетником, да и, сверх того, презирал всех женщин, называя их, бог знает почему, салатом. В два часа мы закусили, а в три уже находились на месте действия - в той самой березовой роще, где я некогда гулял с Лизой, в двух шагах от того обрыва.

Мы приехали первые. Но князь с Бизьменковым недолго заставили ждать себя. Князь был, без преувеличения, свеж, как розан: карие глаза его чрезвычайно приветно глядели из-под козырька его фуражки. Он курил соломенную сигарку и, увидев Колобердяева, ласково пожал ему руку. Даже мне он очень мило поклонился. Я, напротив, сам чувствовал себя бледным, и руки мои, к страшной моей досаде, слегка дрожали... горло сохло... Я никогда еще до тех пор не дрался на дуэли. "О боже!-думал я,-лишь бы этот насмешливый господин не принял моего волнения за робость!" Я внутренне посылал свои нервы ко всем чертям;

но, взглянув наконец прямо в лицо князю и уловив на губах его почти незаметную усмешку, вдруг опять разозлился и тотчас успокоился. Между тем секунданты наши устроили барьер, отмерили шаги, зарядили пистолеты. Колобердяев больше действовал; Бизьменков больше наблюдал за нимМ М М М

Милостивый Государь

ГТЬтръ Зудот'Ьшинъ

Милостивый Государь мой.

Но так как почерк этих строк нисколько не походил на почерк, которым написана остальная часть тетради, то издатель и почитает себя вправе заключить, что вышеупомянутые строки прибавлены были впоследствии другим лицом, тем более что до сведения его (издателя) дошло, что г-н Чул-катурин действительно умер в ночь с 1 на 2 апреля 18.. года, в родовом своем поместье Овечьи Воды,

1849