БЛЮМ

I

В зале Гюйгенса на социалистическом конгрессе^{1} «Интернационал» пели два раза. Пели не слишком хорошо. «Интернационал» редко хорошо поют — Может быть, потому, что никто не знает слов, кроме первого куплета. В России все твердо помнили: «Это будет последний...» Более сознательные знали еще, что «никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой...» Затем выезжали на энтузиазме. Немногим дальше идут, по-видимому, познания французов: мои соседи все больше возвращались к «C’est la lut-te fi-na-le...», так что хотелось спросить: «Это мы слышали, ну а дальше что?»

Пели, кажется, дружно, — даже иные буржуазные журналисты подтягивали. Французские журналисты вообще, а политические в частности — самые скептические люди на свете, ничем их не удивишь: «Интернационал» так «Интернационал», гимн фашистов так гимн фашистов. Пела и иностранная пресса, — кажется, только я в ней и не пел. Я принадлежу к одной из весьма немногочисленных в мире социалистических партий, которые ни в какой интернационал не входят и не вменяют своим членам в обязанность петь с энтузиазмом гимн Эжена Потье. Не могу сказать, чтоб я об этом сожалел, особенно с тех пор как «Интернационал» стал официальным гимном СССР. Бывают ведь неудобные положения. Один весьма видный социалист-революционер^{2} недавно мне рассказывал, как в трагический день разгона Учредительного собрания, в день крушения мечты десятка поколений, «Интернационал» пели обе стороны: и разгонявшие, и разгоняемые. Весьма вероятно, что в тот день в Таврическом дворце социалисты-революционеры пели с ненавистью и с отчаянием в душе. Однако пели.

Нет, положительно пора Второму Интернационалу, твердо ставшему на путь реформы, обзавестись новым гимном. Если бы еще были причины особенно дорожить песенкой Потье... Мне не раз приходилось слышать, будто «Интернационал» пели расстреливаемые коммунары, Это чистая фантазия: Потье написал свой гимн уже после разгрома восстания, перед самым отъездом в Лондон. Появление «Интернационала» прошло совершенно незамеченным. Да и то сказать: красотой и силой выражений он отнюдь не блещет — как, впрочем, большинство гимнов. Эжен Потье был, однако, человек не бездарный. Жюль Валлес сравнивал его с Виктором Гюго, — не более и не менее того. Это сравнение настолько смешно, что его нельзя назвать бесстыдным. Но некоторый поэтический талант у Потье несомненно был. Жаль, что именно в «Интернационале» его талант никак не отразился. Скажем правду: наш собственный Демьян Бедный много лучше пишет на тему «Попили нашей кровушки»^{3}.

Потье, человек очень честный и порядочный, не блистал, по-видимому, умом. Он убеждал, например, женщин не отдаваться тем мужчинам, которые не заявят себя сторонниками идеи всеобщего мира, советовал лишить их, пока не образумятся, «права на поцелуи». Французскую революцию он любил столь горячо, что под своими стихотворениями ставил даты революционного календаря. Так, его стихи, посвященные в теплых выражениях Наполеону (O bandit de la grande espèce, Viens, forçat, qu’on te reboulonne…^{4}), помечены брюмером 91-го (т.е. 1883) года. Но еще более нежно, чем ту, давно минувшую, революцию, Потье любил революцию будущую, социальную, коммунистическую. Он возвестил ее приход в хитро составленных виршах с окончанием на elle: «C’est elle! C’est elle! C’est elle! La Belle! La Rebelle! La vie à pleine mamelle, Elle appellee!^{5}» и т.д. «Т.д.» здесь довольно длинное, и мы лишь в конце второго куплета узнаем, что «она» и есть коммунистическая революция... Эжен Потье до нее так и не дожил. В качестве доживших очевидцев мы можем с полным знанием дела засвидетельствовать: «C’est elle! C’est elle! C’est elle! La Belle! La Rebelle!» Она, голубушка...

На конгрессе настроение было миролюбивое, и грозные вирши Потье звучали не слишком внушительно. Гимн грозит «в случае чего» перестрелять генералов, — в зале Гюйгенса не было ни одного генерала. Гимн разоблачает «коршунов» и «ястребов» капитализма, — коршуны и ястребы тоже не слетелись в залу социалистического конгресса. Особенно достается в «Интернационале» принцам угля и железной дороги, — большой беды опять-таки нет. Вот если б Потье уделил стишок принцам шелка, это могло бы быть неприятно главе конгрессистов: Леон Блюм — сын фабриканта шелковых лент.

II

Я это говорю отнюдь не в укор вождю французской социалистической партии. Все религиозные учения включают в себя категорические императивы, соблюдение которых не легко дается людям. Относительно личного богатства есть довольно определенные указания не в одной только доктрине социалистов. Однако расхождение жизни с доктриной чаще всего вменяется в вину именно социалистам: «Социалист Блюм — миллионер!..» «Социалист Поль Бон-кур — миллионер!..» — что же с того? Ничего недостойного они не сделали для приобретения богатства. Было бы, разумеется, прекрасно, если бы они раздали свое имущество бедным. Но было бы также недурно, если бы Ллойд Джордж, Ротшильд, Муссолини и Мустафа-Кемаль привели свою жизнь в полное соответствие с правилами исповедуемых ими религий. Я упоминаю о богатстве Леона Блюма, так как из песни слова не выкинешь; а это слово, в частности, имеет в песне некоторое значение. Жизнь Блюма непонятна без его богатства. В одной из своих книг, отмечая особенную любовь Поля Бурже к описанию роскошных туалетов, Блюм снисходительно объясняет маленькую слабость знаменитого романиста тем, что Бурже, родившийся в бедности, слишком поздно познал роскошь. Сам Блюм родился в роскоши и с юношеских лет имел возможность устраивать свою жизнь по-своему.

Его политическая карьера чрезвычайно своеобразна. Теперь он признанный глава большой французской партии, кандидат в премьеры и виднейший человек в международном социалистическом мире. Но лет двенадцать тому назад его в политических кругах не знал решительно никто. Знали его в ту пору теоретики права. Леон Блюм считался одним из тончайших юристов Государственного совета, в котором состоял на службе: некоторые его решения вошли в университетские курсы^{6}. А еще раньше, лет двадцать пять тому назад, Блюм имел тоже весьма почетную известность в кругах французских писателей, драматических критиков и эссеистов. С литературы он начал жизнь, — литературой, верно, ее и кончит. В свое время ему предсказывали блестящую литературную карьеру. Некоторые книги Блюма действительно очень недурны. Сам он лучшим своим произведением считает «Новые разговоры Гёте с Эккерманом». Замысел этой книги, вышедшей без имени автора, оригинален: Гёте, перенесенный в конец XIX столетия, ведет с Эккерманом беседы о разных событиях 1895—1900 годов. Нельзя не сказать,