практикой от пяти до шести тысяч фунтов стерлингов в год — такой заработок в Париже, в Берлине, в Петербурге имели только очень выдающиеся или очень ловкие адвокаты.

Быть может, успех Ганди покажется еще более удивительным, если принять во внимание, что он применял несколько своеобразные приемы, кажется, не слишком распространенные в адвокатской среде. Так, например, когда клиент ссылался на какой-нибудь закон или решение суда, которые не были известны Ганди, будущий Махатма откровенно заявлял, что он этого закона не знает и постарается навести справки. Очень часто он сообщал клиентам о пробелах своего юридического образования вообще и советовал обратиться к какому-нибудь более опытному адвокату. «У меня было правилом, — говорит Ганди, — не скрывать своего невежества от клиентов»^{6}. Он добавляет, что это правило производило на клиентов весьма благоприятное впечатление, Я не сомневаюсь в свидетельстве Махатмы. Однако я не решился бы посоветовать молодым помощникам присяжного поверенного следовать примеру Ганди. Клиенты бывают разные, и возможно, что психология их в Индии резко отличается от той, какая была в России. Но я боюсь, что в Петербурге или в Париже адвокат, смиренно и правдиво заявляющий клиентам о своем юридическом невежестве, не мог бы с полной уверенностью рассчитывать на очень блестящую карьеру.

Была у этого странного адвоката еще и другая особенность. Если на суде во время разбирательства дела доводы противной стороны неожиданно его переубеждали, то он тотчас так суду и заявлял, что противник поколебал его убеждение и что он с противником соглашается. Это тоже, насколько мне известно, прием довольно необычный в адвокатской практике. Не знаю, производил ли и он чарующее впечатление на клиентов, но уж его-то я никак не решился бы рекомендовать начинающим адвокатам. Впрочем, такой случай должен был являться исключительным, ибо Ганди принимал только совершенно чистые дела, правота которых сомнений не вызывала.

Политикой Ганди не занимался; в свободное время он читал философские и религиозные книги. Особенное его внимание останавливало древнее индийское учение об «ахимсе». Сущность этого учения заключается в неделании зла и в непротивлении злу насилием.

III

В 1893 году одно индусское торговое предприятие, имевшее большой судебный процесс в Претории, предложило адвокату Ганди быть его представителем и выехать для этого в Южную Африку. Дело было чистое, условия хорошие. Ганди принял предложение, менее всего, вероятно, предполагая, что эта поездка перевернет всю его жизнь и положит начало новой «карьере», небывалой в новейшей истории.

Это было за несколько лет до Трансваальской войны с ее легендой, облетевшей весь мир и надолго его взволновавшей: с грубой властью могущественного иностранного завоевателя боролся маленький свободолюбивый героический народ. Сочувствие всего мира было на стороне буров. По всей вероятности, у многих, от Вильгельма II до Мориса Барреса^{7}, неожиданное расположение к свободолюбивым бурам было оборотной стороной некоторого нерасположения к Британской империи. Но в подавляющем большинстве своем передовой цивилизованный мир сочувствовал бурам так же искренне, как горячо^{8}. Сколько добровольцев из разных стран пошло сражаться за свободу трансваальского народа!

Лорд Байрон, отправляясь на войну за свободу Греции, помнил о греческом прошлом; но, естественно, он не мог предвидеть греческое будущее; упрощенно-символически скажем, что Байрон помнил Перикла и не предвидел генерала Пангалоса. Я не хочу сказать ничего дурного о генерале Пангалосе. Но за него Байрон, вероятно, жизни не отдал бы. Мысль о том, что за всяким торжественным праздником могут наступить весьма прозаические будни, — довольно простая и естественная мысль; однако приходит она с опозданием, да и не приемлет ее освободительный энтузиазм. Было бы, разумеется, очень хорошо, если бы для выяснения своего отношения к той или иной освободительной войне всякий доброволец мог заранее знать, что будет делать после победы страна, освобожденная при его участии. Но осуществить это нелегко. Впрочем, европейским добровольцам, храбро сражавшимся за свободу буров, легче было проявить некоторую осмотрительность, чем за восемьдесят лет до того лорду Байрону.

В Южной Африке с давних времен обосновалось около 150 тысяч индусов. Свободолюбивые буры обращались с ними хуже, чем американцы обращаются с неграми в южных областях Соединенных Штатов. Индусы в Натале были почти буквально на положении собак. Но молодым отважным людям, стекавшимся из разных стран Европы для борьбы за свободу бурского народа, это обстоятельство легко могло быть неизвестно, — если о нем не имел ни малейшего представления индус Ганди.

Тотчас по приезде в Южную Африку Ганди с парохода отправился на вокзал и занял место в вагоне. Вошедшие в купе буры, изумленные такой наглостью цветного человека, избили его и выбросили из поезда на полотно. Он отправился в гостиницу — оттуда его выгнал хозяин, тоже пораженный наглостью индуса. Для «цветных людей» в Натале есть особые теплушки на железных дорогах и особые ночлежки в городах. Буры объясняют свои действия разными недостатками индусов, в частности их низким моральным уровнем, — в отношении такого человека, как Ганди, это объяснение звучит особенно убедительно.

Дальнейшее было в том же роде. Первой мыслью Ганди было немедленно уехать назад, к себе на родину. Но затем он от этой мысли отказался: Ганди решил, напротив, навсегда остаться в Южной Африке, бросить свое дело, адвокатуру в Индии, общественное положение и посвятить всю жизнь освобождению африканских индусов.

Это называется в биографиях духовным кризисом. Кризис Ганди был особенно глубок потому, что ему пришлось оглянуться и на себя, и на всю свою жизнь, и на собственное отечество. Буры рассматривали как зверей индусов. Но ведь и индусы рассматривали как зверей своих париев.

Не знаю, стоило ли Ганди большого труда признать париев людьми. Он и теперь считает законным деление индусского народа на касты, причем дает этому взгляду довольно замысловатое и бестолковое объяснение. Ганди не очень радикален и в некоторых других вопросах, относящихся к той же или сходной области. Так, индусские мусульмане в своей печати с торжественной наивностью, которая отличает Индию^{9}, многократно спрашивали Махатму, выдал ли бы он свою дочь за мусульманина, согласился ли бы он обедать с мусульманином за одним столом и т.д. Ганди отвечал уклончиво, преимущественно в полувопросительной форме: «Зачем же