человечества. В основном же человеческое общество претерпело глубочайшие перемены недавно и быстро.

Зачем изучать традиционные сообщества?

Почему нас так завораживают “традиционные” сообщества?^[2] Отчасти из-за того, что они представляют большой человеческий интерес: в некоторых отношениях эти люди так похожи на нас и так нам понятны, но при этом в каких-то других отношениях они совсем на нас непохожи и понять их трудно. Когда я впервые оказался на Новой Гвинее в 1964 году в возрасте 26 лет, меня поразила экзотичность новогвинейцев: они выглядели не так, как американцы, говорили на других языках, одевались и вели себя иначе. Однако в течение последующих десятилетий, после многочисленных визитов на остров, длившихся от одного до пяти месяцев, после путешествий по различным частям Новой Гвинеи и по прилегающим островам, это преобладающее чувство экзотического сменялось чувством общности по мере того, как я лучше узнавал новогвинейцев. Мы вели долгие разговоры, смеялись одним и тем же шуткам, одинаково интересовались детьми и сексом, едой и спортом; сердились, пугались, горевали и волновались по одним и тем же поводам. Даже их языки следовали знакомым глобальным лингвистическим принципам: хотя первый новогвинейский язык, который я выучил (форе), никак не связан с индоевропейской семьей и потому его лексика была мне совершенно незнакома, в нем имеется сложная система спряжения глаголов, похожая на немецкую, двойные наречия, как в словенском, постпозиции, как в финском, и три наречия, обозначающих место (“здесь”, “там поблизости” и “там далеко”), как в латинском.

После первоначального ощущения экзотической чуждости все эти сходства заставили меня ошибочно подумать: “В своей основе люди одинаковы везде”. Но в конце концов я осознал, что снова ошибаюсь: во многих важных вещах мы вовсе не одинаковы. Многие мои новогвинейские друзья по-другому считают — особым образом группируя предметы, а не с помощью абстрактных чисел; они иначе выбирают себе супругов, иначе обращаются со своими родителями и детьми, иначе воспринимают опасность и имеют иное представление о дружбе. Это озадачивающее переплетение сходств и различий отчасти и делает традиционные общества такими завораживающими для стороннего наблюдателя.

Другой причиной интереса к традиционным обществам и аргументом в пользу важности их изучения служит то обстоятельство, что они сохраняют черты образа жизни наших предков на протяжении десятков тысяч лет, буквально до вчерашнего дня. Традиционный образ жизни сформировал нас и сделал нас такими, какие мы есть. Переход от охоты и собирательства к земледелию начался всего лишь около 11,000 лет назад; первые металлические орудия были изготовлены примерно 7,000 лет назад, а первое государство и первая письменность возникли лишь около 5,400 лет назад. “Современные” условия распространились (и к тому же лишь в отдельных местностях) лишь на протяжении очень малой части человеческой истории; все человеческие общества гораздо дольше были “традиционными”, чем любое из них — “современным”. Сегодня читатель этой книги считает само собой разумеющимся, что продукты питания выращиваются на ферме и покупаются в супермаркете; чтобы обеспечить себя пищей, не нужно ежедневно собирать ее в дикой природе или охотиться. У нас металлические орудия, а не каменные, деревянные или костяные; у нас есть правительство, государство и связанные с ним суды, полиция и армия; мы умеем читать и писать. Однако все эти вещи и явления, кажущиеся нам необходимыми, относительно новы, и миллиарды людей по всему миру все еще отчасти ведут традиционный образ жизни.

Даже современное индустриальное общество включает в себя области, в которых все еще действуют некоторые традиционные механизмы. Во многих сельских районах развитых стран — например, в долине в штате Монтана, где живут моя жена и дети и где я провожу летний отпуск, — многие споры все еще разрешаются традиционным, неформальным способом, а не обращением в суд. Уличные банды в трущобах больших городов не вызывают полицию, чтобы урегулировать свои разногласия, а прибегают к традиционным методам: переговорам, выплате компенсаций, устрашению и сражениям. Мои европейские друзья, выросшие в 1950-е годы в маленьких деревушках, описывали свое детство, очень похожее на детство их новогвинейских сверстников: все друг друга знают, все знают, кто чем занят (и высказывают свое мнение на этот счет); вступают в брак с теми, кто родился на расстоянии не больше мили или двух; проводят всю свою жизнь в родной деревне или ее окрестностях (за исключением молодых людей, ушедших в армию); любые споры разрешаются таким образом, чтобы восстановить отношения между соседями или по крайней мере сделать эти отношения приемлемыми, потому что жить рядом с противником предстоит всю жизнь. Другими словами, “вчерашний” мир не стерт и не заменен новым “сегодняшним” миром: многое из прошлого все еще с нами. В этом заключается еще одна причина желания понять этот позавчерашний мир.

Как мы увидим в дальнейших главах этой книги, традиционные сообщества гораздо более разнообразны в своих культурных проявлениях, чем современные общества развитых стран. В этом континууме разнообразия многие культурные нормы традиционных обществ располагаются на полюсах континуума. Например, если взять отношение к старикам, то в одних традиционных обществах с ними обращаются очень жестоко по сравнению с любым современным обществом, а в других обеспечивают им гораздо более удовлетворительную жизнь; в этом плане современное общество ближе к последним, чем к первым. Однако ученые-психологи основывают большую часть своих обобщений, касающихся человеческой природы, на изучении нашей собственной психологии — явления узкого и нетипичного с точки зрения всего человеческого разнообразия. Среди участников опросов, результаты которых были опубликованы в ведущих психологических журналах в течение 2008 года, 96% составляли жители развитых стран западного типа (Северной Америки, Европы, Австралии, Новой Зеландии, Израиля); в частности, 68% из них приходилось на Соединенные Штаты и 80% были студентами психологических факультетов, так что они являлись не вполне типичными представителями даже своих собственных народов. Таким образом, как говорят социальные психологи Джозеф Генрих, Стивен Гейне и Ара Норензаян, наше понимание человеческой психологии в значительной мере основывается на данных, которые могут быть описаны аббревиатурой WEIRD^[3]. В масштабе мирового культурного разнообразия большинство этих испытуемых действительно кажутся