Замерли, припав к земле, волки. Теснее прижались к ветвям рыси и пумы. Остановились в небе птицы. Кончились ссоры — и наступила великая тишина.

И тогда среди этой большой тишины и темноты как раскат грома прозвучал голос Великого Духа:

— Слушайте меня, лесные братья, и вы, сестры, в глубинах озер и рек! Слушайте меня, крылатые друзья! Слушайте, братья прерий, слушайте большие и самые маленькие! Я, ваш, творец, Гитчи-Маниту, хочу навсегда прекратить ваши ссоры и дрязги. Я сотворю человека, который будет сильнее, могущественней и хитрее всех вас. Вы будете трепетать перед ним, как осина трепещет под ветром, а ваши сердца будут сжиматься от страха при одном только виде его следов. Ему не будет страшен дремучий лес, ему не будут страшны ни глубины озер, ни вершины гор, на которых гнездятся орлы и сипы. Он выйдет на бой с вами и будет справедливым владыкой вашим на все времена. Хау!

Великий Дух взмахом руки развеял облака, которые разлетелись в стороны, как испуганные белые лебеди. Снова открылось лицо солнца, и птицы взвились в глубину неба, и рыбы заплескались в заводях.

Гитчи-Маниту выбил пепел из своей калюти и начал носить на вершину скалы камни, из которых сложил огромную печь. На краю чащи он набрал хвороста, а в прерии — засохшего бизоньего навоза и травы, пожухлой от солнца.

И покуда он трудился, в топку печи вползла гремучая змея, скользнула меж сухими ветвями, окропила их ядом, оставила свою старую шкуру на сучьях и уползла.

А Великий Дух, ничего не зная об этом, вылепил из священной глины человека, положил его в печь и поджег хворост.

Когда угли превратились в серый летучий пепел и последняя струйка дыма растаяла в воздухе, Великий Дух вынул из топки человека.

Но, видно, мало держал он его в огне. Человек получился бледный, со слабыми мышцами и мягкими волосами на голове. Кроме того, у него был неуживчивый, злой характер, подлое сердце и раздвоенный язык змеи.

Не о таком владыке чащи и прерий думал Великий Дух, не такого хотел он создать.

В гневе схватил он неудавшуюся куклу и зашвырнул ее подальше от глаз, за Большую Соленую Воду…

Так рассказывал старый учитель Овасес, Дикий Зверь, когда они однажды вечером сидели у Черных Скал после тяжелой охоты.

И еще говорил Овасес:

— Когда белых за Большой Соленой Водой стало так много, что они уже не помещались на своей земле, они пришли к нам. Для наших племен настали дни без солнца. Белых больше, чем листьев в чаще, больше, чем песка на речных отмелях. Они сильнее нас, сильнее всех племен и родов. Они хотят, чтобы, мы жили по их законам. Но законы охотников чащи — это законы свободных людей, а законы белых — это законы неволи и страдания. Помните это всегда, ути. Никогда не верьте белому человеку, потому что у него двойной язык гремучей змеи, и завтра он может отказаться от того, что говорил сегодня…

○

Фельдшер осторожно обтер лицо раненого носовым платком. Стена людей подалась назад, чтобы дать место и свет. В зарешеченных прямоугольниках окон вагона мелькали вершины сосен и разворачивалось бледное небо.

— Пан Станислав!.. — Фельдшер легонько шлепнул ладонью по щеке раненого.— Опаментайцесь, пан Станислав!

Раненый открыл глаза и несколько секунд смотрел на окружающих, ничего не понимая. Он словно выплыл из другого мира, в который не было входа этим людям вокруг.

— Вам лучше, пан Станислав? Кто вы такой? Откуда вы?

Станислав уперся ладонями в пол, приподнял плечи.

— Я из Толанди. Земля за Большой Соленой Водой.

— Здорово отделали парня, — вздохнул кто-то. — Они били его по голове. Мы шли рядом в колонне. Я видел. Он падал несколько раз.

— Не волнуйтесь, пан Станислав. Успокойтесь. Вспомните, кто вы такой.

— Я свободный шеванез из рода Совы. Я из земли Толанди, — повторил Станислав и поднялся с пола. Некоторое время он стоял, покачиваясь, и казалось, что он вот-вот упадет. Лицо его побледнело. Кровь снова потекла темной струйкой из раны на лбу. Он вытер ее тыльной стороной руки. Глаза его быстро обежали людей, метнулись к потолку вагона, внимательно осмотрев все углы, будто ища выход из дребезжащей клетки.

— Пан в эшелоне, который идет на юг. Швабы всех нас приговорили к смерти. Если пан из лагеря, он должен знать приговор, — сказал фельдшер.

Станислав двинулся вдоль стены к грубо сколоченным нарам. Люди раздвигались, уступая ему дорогу.

— Пусть ляжет, — сказал кто-то. — Он, наверное, сильно ослаб.

Состав увеличивал ход. Вагон мотало из стороны в сторону.

Дребезг незакрепленных оконных щитов заглушал голоса. В щелях дверей посвистывал ветер.

— Я сам видел, как беднягу били прикладом по голове, — снова повторил голос из толпы. — По дороге на станцию он падал несколько раз.

— Матерь божья… — вздохнул кто-то.

Станислав присел на нары и, казалось, задремал. Но через минуту он встрепенулся и начал шарить рукой по стене. Он ощупывал стену сантиметр за сантиметром, пока не нашел то, что искал. И тогда на окровавленном лице его появилось подобие улыбки.

— Май-уу, — пробормотал он, разглядывая толстый шестидюймовый гвоздь, наискось торчащий из стены.

Гвоздь на треть выдавался из темных досок обшивки, и заметить его можно было только случайно. Возможно, он остался после разборки клетей, в которых перед этим перевозили скот.

Пальцы Станислава ощупали гвоздь и с неожиданной силой согнули его у доски. Несколько быстрых вращательных движений — и вот он уже в руках того, кто назвал себя шеванезом из рода Совы.

— Май-уу, — повторил он, пробуя ладонью граненое острие.

Не глядя на окружающих, опустился на колени и прижал ладонь к полу. Несколько раз он переползал с места на место, пока не нашел широкую щель между досками настила. Очистив ее от набившейся земли, он всадил острие в край доски и отщепил от него узкую лучину. Потом еще одну. И еще.

Он работал быстро и точно. Было видно, что он привык держать в руках нож. Через несколько минут щель расширилась настолько, что в нее можно было сунуть пальцы. Люди кругом молча смотрели на то, что он делает. У парня в рабочем комбинезоне оживилось лицо.

— Добже, пан Станислав, — пробормотал он. — Это настоящее дело.

Он присел на корточки рядом со Станиславом и нащупал конец половицы, там, где она стыковалась с соседней. Ногтями поддел шероховатый торец и, закусив губы, отодрал тонкую щепку. Сверху дерево было рыхлым, но белое нутро его оказалось твердым и дальше не поддавалось. Вагон был добротной довоенной постройки и рассчитан на сотню тысяч километров пробега.

— Пся крев… — прошептал парень, разглядывая ободранные пальцы. — Если бы какую-нибудь железку…

В пальцах