Михаил Задорнов В ПОЛИКЛИНИКЕ

К вечеру в приемной районной поликлиники стихло. Только настенные часы теперь разрушали неожиданную тишину да большая синяя муха, жужжа, билась о плафон. Но вот она перелетела на стенгазету, нарисовавшись сбоку от заголовка «Мухи — источник заразы!»-и тут же присмирела, словно задумалась над тем, что бы это значило.

Маленькая седая старушка, не в силах больше молчать, искоса взглянула на сидевшего рядом мужчину. Тройной подбородок, слегка расставленные ноги, рюкзаком нависший над ними живот, «Вечерка». Он то и дело отрывался от чтения, смотрел на часы и при этом каждый раз так тяжело вздыхал, точно вот-вот попросит пропустить без очереди. Старушка тоже вздохнула: мол, вы, конечно, правы, очень долго, но и я тороплюсь не меньше, поэтому рассчитывать на меня не стоит.

На ней было черное платье из немодного материала; видимо, не раз перешивалось оно за последние двадцать лет. Ей было лет семьдесят, но она все еще подводила губы, припудривала морщины, перешивала платья давно минувшей молодости и от этого выглядела моложе — всего на шестьдесят пять с небольшим.

Вздохнув, так же украдкой она перевела взгляд на девушку слева. Совсем молодая. Скорее всего недавно закончила школу. Сидела аккуратненько как за партой, коленки вместе. Одной рукой перелистывала страницы книги, другой, в местах особенно волнующих, теребила шелковую закладку, поднося ее к губам все по той же, школьной привычка грызть или жевать, когда приходится думать.

— Интересно? — спросила у девушки старушка.

— Очень! — вдохновенно ответила та.

— Симонов?

— Нет, Кафка!

— А-а! Тяжелая?

— Тяжелая! — так же вдохновенно ответила девушка, гордая тем, что уже в таком возрасте читает тяжелые книжки.

— Значит, не для меня, — искренне пожалела старуха. — Я, знаете ли, ослабла — тяжесть долго в руках держать не могу. Выпадает. Так что теперь все больше легонькие люблю. Вот Симонова, например. Читали?

Мужчина свернул газету и подмигнул девушке, кивнув головой в сторону старушки: бабка-то с приветом!

В это время из кабинета вышла пациентка, и медсестра позвала следующего.

— Да-а, умная нынче молодежь пошла! — сказала старушка, когда девушка вошла в кабинет. — Нам уж теперь не угнаться за ними. Павку читает, а глаза, как у мадонны Литты…

Она подождала немного, но мужчина не собирался поддерживать разговор. Он только сильней нахмурился да снова взглянул на часы, точно ее здесь вовсе и не было.

— Торопитесь? — участливо спросила его старушка.

— Му-гу, — тройной подбородок нехотя шевельнулся. Потом вдруг весь подобрался, оживился и дружелюбно заговорил: — Видите ли, меньшому сегодня пять лет стукнуло, а я вот тут сижу…

— Да что вы, целых пять?! — перебила его старушка. — Сколько же их у вас?

— Четверо! — не без гордости ответил подбородок и еще сильнее подобрался, став ненадолго двойным.

— Неужто четверо?! Так это же настоящее счастье. Только, знаете… Простите, как ваше имя- отчество?

— Федор Иванович.

— Очень приятно. Просто по-царски звучит. Олимпиада Вениаминовна…

«Ну точно, чокнутая, — подумал мужчина, и подбородок его снова отвис. — Разве такая пропустит?»

— Так вот, дорогой Федор Иванович, — продолжала Олимпиада Вениаминовна, — мой вам совет. Когда ваши дети подрастут, ни за что не отдавайте их в институты, пока они хоть чуть-чуть жизни не узнают. Эта мода нехорошая. Так только глупые родители делают.

— Какие?! — возмутился Федор Иванович. — Не вижу ничего плохого, — резко сказал он, — в том, что мой сын сразу после школы поступил в институт.

Испуганная яростью своего собеседника, старушка съежилась и уже что-то хотела сказать, но в это время в приемную вошел молодой человек:

— Простите, кто последний в двадцатый?

— Я, я последняя, — опередила мужчину старушка. — Сначала был вот этот мужчина, — она виновато улыбнулась, — но я филантроп и поэтому пропускаю его вперед.

— Спасибо! — примирительно пробормотал Федор Иванович и в который раз взглянул на часы. — Может, успею ещё… В общем, премного благодарен.

— Пустяки. — Тон у Олимпиады Вениаминовны был такой, словно она всю жизнь пропускала вперед себя. — Мне торопиться некуда, да и с врачом о многом поговорить надо… Кстати, на чем мы с вами, Федор Иоанович, остановились? Ах да, вспомнила. Вы чем больны, если не секрет?

— Я инвалид войны, — сдержанно ответил Федор Иванович.

— Инвалид войны! — с радостью воскликнула вдруг Олимпиада Вениаминовна. — Очень, очень приятно!

— В этом нет и не может быть ничего приятного! — побагровел Федор Иванович. — По-моему, вы не совсем отдаете себе отчет в том, что говорите.

— Ой, только не сердитесь, пожалуйста, — чуть не заплакала от обиды на себя Олимпиада Вениаминовна, — просто я тоже. Вот, можете потрогать, — она наклонила голову и прикоснулась рукой к раненому месту, — след от осколка остался.

Но мужчина уже ее не слушал, потому что медсестра, назвав его по имени-отчеству, пригласила к врачу. «И кого только в нашей районке нет! Завтра же надо будет поговорить о переводе всей семьей в закрытую поликлинику», — подумал он и хлопнул дверью, оставив Олимпиаду Вениаминовну в растерянности с рукой за виском.

— Вот так, молодой человек, бывает. — Она отдернула руку от виска и смахнула мизинцем слезу с маленького, затянувшегося шрама под щекой. — Война, война… Она до сих пор не дает людям покоя. — Старушка нашла в сумочке платок. — Мужа на фронте убили, я в больницу попала, ребенок на чужих руках умер. Заболел. Извиниться бы надо перед этим человеком. Ах ты, несуразность какая! Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Двадцать два… Такой молодой — к врачу? Витька был бы уже старше вас. — Она положила платок обратно и защелкнула сумочку. — Вы идите сейчас. Я вообще не пойду. Поздно уже, да и потом мне не обязательно…