Она видела свою смерть от его рук.

Это случилось за один удар сердца. Момент — она безнадежно исповедовалась в любви – так жалобно, так отчаянно – а затем он ударил, со всей стремительностью и бездушной жестокостью молнии, которой так мастерски владел. Она лишь моргнула – и он уже был здесь в мгновение ока, метнувшийся вперед, к ней, грациозным плавным движением.

У ее потрясенного мозга была лишь доля секунды, чтобы отметить, как близко он оказался — прежде чем перед ее глазами взорвалась непередаваемая боль, застилая взгляд алым. Это было мучительно. Сокрушающе. Тот уровень боли, что, по ее мнению, было физически невозможно выдержать для человеческого тела, почти без шансов на выживание.

Но, безусловно, в том и суть: ей не было суждено выжить. Сакура видела свою смерть; но даже когда его рука беспощадным ударом прошла через ее грудь, раздирая плоть, чтобы пробить сердце, разорвать орган, который не восстановится, и разрушая само ее существо на обломанные куски — все, что она могла видеть — преследующие ее печальные глаза.

Несоответствующие друг другу, незнакомые – но все же до боли его – держащие в плену до последнего рваного вдоха.

Она видела, как спустя мгновение они опустились, словно отказываясь встретиться с ее глазами – словно были неспособны. И все, о чем она могла думать, тогда, когда ее легкие хрипели от наполняющей их крови, были те последние, мучительные слова, почти насмешливо эхом отражающиеся в ее ушах.

‘Ты действительно… чертовски раздражаешь.’

Эти четыре слова уносили ее мысли обратно в прошлое четырехлетней давности, вновь забрасывая в тело двенадцатилетней себя, в холодную ночь ранней осени под звездным полночным небом. На мощеную камнем дорожку, к звукам всхлипывающих рыданий и ощущениям срывающегося из-за эмоций голоса, когда она умоляла его, каждой клеточкой своего тела, остаться с ней рядом.

Эти слова затянули ее назад, к моменту, когда он наконец бросил почти насмешливый взгляд через плечо в ее сторону. К моменту, когда эти губы, вечно сложенные в фирменную серьезную непреклонную линию, наконец сменились легкой удивленной улыбкой, от которой перехватило дыхание.

‘Ты действительно… раздражаешь.’

Они повели ее обратно, к воспоминаниям о его присутствии и тепле, когда он оказался так близко позади нее.

‘Сакура.’

Мучительная пауза, о которой впоследствии жалела – потому что она должна была использовать эту последнюю пару секунд, чтобы переместиться, двинуться, обернуться, сомкнуть руки вокруг него – но вместо того каждая мышца в ее теле оказалась заблокирована, заставляя застыть недвижимо – беспомощной пленницей тихой шелковистой мягкости его голоса.

‘…Спасибо.’

И так же, как и в ту ночь, все, о чем она могла думать — едва заметная, почти болезненная усмешка, подаренная ей тогда; так отличающаяся от последней — хотя сопровождающей почти идентичные слова.

Его аналогичный ответ на ее второе признание уверенно шепнул ей то, что оказалось ошеломляющим и невозможным: он воскресил ту ночь, с той же неопровержимой ясностью, что и она.

И он подарил ей не более чем пару секунд, чтобы подтвердить вес и значимость этого понимания — и это должно было означать, что он вспомнил — пара секунд, чтобы ощутить на мгновение замершее сердце и порхающие в животе бабочки – прежде чем он ринулся, чтобы убить ее.

Физическая травма, несмотря на то, что грудь разорвало, словно ее тело — бумага, была ничтожна в сравнении с психическим и эмоциональным надрывом, пришедшим от осознания того, что Учиха Саске — тот, когда она любила так отчаянно и чувствовала, что на всю жизнь – был тем, кто остановил биение ее сердца.

— С… Сас-ке… кун… — его имя сорвалось бессмысленным шепотом с ее губ в последний раз, прежде чем острый привкус меди заполнил рот и заставил подавиться собственной кровью.

В некотором смысле, это было правильно — оцепенело подумала она про себя, когда он вырвал руку обратно из смертоносной точки, в которую ударил с безжалостной, беспощадной силой — что она встретит смерть от его рук.

Ведь он же столько раз убивал ее раньше. Каждый раз, когда он покидал ее, оставлял позади, и отдалялся все сильнее и сильнее, пересекая все более темные пути, которыми она не могла следовать, она умирала тысячами смертей.

Это была лишь заключительная. Абсолютная.

И когда ее дрожащие колени подогнулись под ней — опуская ее на каменистую почву как безжизненную марионетку, которой подрезали нити — разум Сакуры сломался под невыносимым напряжением мучительного осознания, что ее худший ночной кошмар полностью осуществился.

Умирая, оставляя позади весь мир, оставляя его… становясь неспособной вытащить своего проблемного бывшего сокомандника из сочащихся потоков тьмы, что заглатывали его, даже сейчас, увлекая его все дальше и дальше в зловещую глубь, что он не позволит достичь ей.

Падая прежде, чем она сможет спасти его.

Когда ее глаза закрылись, она увидела его прекрасное лицо – лицо, подарившее ей столь ужасную, злую судьбу — проскользнувшее через ее затуманенное сознание в последний раз. Она увидела, снова, почти горькую, печальную усмешку, адресованную ей через плечо, за доли секунды до того, как он без предупреждения жестоко атаковал ее. И Сакура почти полностью сдалась на милость темноте, когда жгучая боль раздробила ее сердце и тело начало ослабевать, наконец, отдавая ее в милостивое небытие смерти.

Ее тело и душа были уничтожены встречей с гибелью от рук человека, которого она любила больше всего, Сакура почти уступила – а затем неожиданно услышала его мимолетный отдаленный шепот в своей голове.

Словно случайный ветерок, легкое касание пера, говорил с ней, едва лаская.

Ненавидь меня, Сакура, требовал он.

Слова, как яд, просачивались в мозг, стремясь навязать свою железную команду ее сознанию и взять власть над ее мыслями и чувствами. Они пытались согнуть, чтобы деформировать, чтобы стереть и изменить, гротескно изуродовать эмоции, обеспечить беспрекословную покорность.

Что-то наконец щелкнуло, достаточно громко, в разуме Сакуры. Когда она осознала и поняла. И, внезапно, ее разум оказал сопротивление, крича и разрывая когтями, сражаясь против стальной цепи, удерживающей ее.

Никогда! Я никогда не буду!

И