думал, не придете, Даниил Семеныч… — сказал он невозмутимо. — Садитесь.

Он подвинул ногой шаткий, ветхий стул, развесил рубаху, сел чуть поодаль и сам уставился изучающе.

— Откуда вы знаете мое имя? — спросил Щепкин. — И зачем меня позвали сюда?

— Слишком много вопросов, поручик! — сказал тот. — А узнать вас нетрудно: личико у вас, вы уж простите, крепко меченное. Не ошибешься! Значит, горели вы под Перемышлем шестого июля пятнадцатого года? Кажется, так?

— Что все это значит?

— Ничего особенного, просто я вас среди прибывающих уже второй месяц высматриваю! А сейчас вот думаю: а не подменили вас там, в европах?

— В каком смысле?

— В обыкновенном… Может быть, уже и забыли и корпусной авиаотряд, и механика Глазунова Нила Семеныча, и все остальное?

— Не знаю никакого Глазунова, — сухо и твердо сказал Щепкин.

— Проверяешь? — Глаза грузчика засмеялись, потеплели. — Это правильно. Ну, а такая дата — шестнадцатое апреля, год тысяча девятьсот пятнадцатый — тебе ничего не говорит?

Щепкин прикрыл глаза. Сидел долго и молча. Шестнадцатого апреля, в первом часу ночи, в ангарной палатке, подпольный солдатский комитет принимал Щепкина в партию большевиков. Только что за успешные бои и полеты произвели Щепкина из унтеров сразу в поручики — в те времена это уже не было редкостью. Собрались под предлогом невинным — отметить повышение. Нил Семеныч кашлял, говорил глухо:

— Теперь гляди, Данька! Офицер ты, ясное дело, липовый… Но зато летун отменный. Служи, тянись, помалкивай. До поры…

Но этот-то откуда все знает?..

— Допустим, такая дата мне знакома, — наконец сказал Щепкин.

— И мне знакома, — сказал грузчик. — Ты только не думай, что я тебя такого одного тут жду. У меня работы здесь много. Зови меня пока… скажем… Силантьев! — Грузчик засмеялся. — В общем-то это неважно… Но уж, если веришь, слушаться меня должен, как господа бога! Добро?

— Что мне делать?

— Ты не прыгай… Чаю хочешь?

— Нет.

— Тогда давай по порядку, Щепкин… Что с тобой и другими там, во Франции, было, чему обучали, как? Мне все интересно…

— Чего говорить? Послали учиться, обучили, теперь вернулся.

— Да ты не волнуйся… — Силантьев сел рядом, хлопнул его по плечу, заглянул мягко в лицо.

— А ты бы не волновался? — тихо сказал Щепкин. — Сколько лет ждал я такой вот встречи!

— Понимаю…

Щепкин сильно потер лицо, словно умылся, и начал рассказывать — неторопливо, пытаясь вспомнить и передать самое главное.

Было же все так. Русских именитых авиаторов французы по приезде взялись переучивать с азов, так, словно они еще и не летали. Многие ворчали: «Да что мы, мотористы?» Но французы вежливо переправляли с одного завода на другой, учили сборке и срочному ремонту моторов, заставляли доходить до мелочей. С завода Испано-Суиза перебросили на завод Анри Фармана, от Фармана — на заводы Бреге, Вуазена, Ньюпора, потом на знаменитый завод Спад в Иси-Ле-Мулинэ, туда, где строились аппараты по личному заказу самого знаменитого воздушного бойца Франции Рене Фонка, сбившего сто двадцать шесть немецких аэропланов… Цифра была фантастическая, ей многие не верили, но даже, если сделать скидку на галльскую склонность к преувеличениям, Фонк был мастером — ничего не скажешь.

Сначала ни Щепкин, ни Свентицкий, ни прочие опытные авиаторы, прибывшие из России на обучение, не понимали, к чему союзники так дотошно учат их. Узнали только недавно: их не собирались отправлять назад, они должны были защищать небо Франции и крошить проклятых тевтонов там, на чужой земле, пополнить выбитых пилотов эскадрильи «Аистов». Взамен союзники обещали поставить России некое количество аэропланов.

В Шартре — это верст семьдесят от Парижа — месяца два полетывали на машинах с толкающим винтом, коробчатых бипланах, похожих на солидных воздушных змеев «фарманах», «вуазенах». С этими машинами русские справились легко — летали уже на таких на родине.

Обрадовало только то, что торжественно, с шампанским и салютом из револьверов, вручили им дипломы на звание военного летчика и гражданского пилота-авиатора по линии международного авиационного клуба. Но это было только начало. Свезли всех в город По, в школу акробатики и воздушного боя. Пилоты здесь жили вместе с инструкторами прямо на аэродромном поле, в ящиках из-под аэропланов. Здесь дела пошли серьезнее. Быстрые и юркие монопланы «ньюпоры» и «мораны» были капризны и требовательны в управлении. Инструкторы сил не жалели. С утра до ночи звенели, ныли моторы. В блеклом небе играли аппараты, рисовали змейки, падали в скольжении, накручивали бочки… Двое из наших разбились, оба одинаково: слишком резко переходили в скольжение, аппараты начинало вертеть в штопоре, они падали в бешеном верчении к земле, словно их притягивало могучей силой.

Скорбеть учителя не дали, повезли в специальную школу воздушной стрельбы в городке Казо. Здесь палили по стендам с вертящихся сидений; стреляли с юрких и быстрых моторных лодок «Сигма» и «Фламбо», которые разгонялись и вертелись на реке так, что щиты мишеней размазывались от скорости и никак не поймать их в прицел. Учили всему: собирать ленты из металлических звеньев для скорострельных «виккерсов» и «гочкисов», заряжать, ремонтировать, смазывать, собирать пулеметы.

Свентицкий орал:

— Я уже!.. Испекся!.. Дайте аппарат!

Но инструкторы невозмутимо замечали:

— Нетерпеливость — порок для авиатора. Это еще не главное!

И верно, снова вернули в По в дивизион боевого применения и воздушного боя. Здесь к каждому был прикреплен мастер. Щепкин достался худенькому, юркому Годару. Тот работал старательно, но душевной близости меж ними не было: слишком холоден и расчетлив был Годар.

Через неделю индивидуальных тренировок Годар сказал, пригласив переводчика:

— Почти все элементы вы, мсье, уже выполняете лучше меня…

Щепкин обрадовался, но напрасно. Впереди еще были групповые полеты, когда аэропланы шли журавлиным клином, были посадки и взлеты с совершенно незнакомых площадок, специальные занятия по сжиганию аэростатов и воздушному бою.

Французы на тренировках любили застать врасплох.

Щепкин вылетал, чтобы встретиться с одним аппаратом, а на него нападали трое, смотрели, как выкрутится. Ничего, выкручивался…

Между тренировочными боями он сходил в высотный полет на продолжительность. Утюжил небо на «моране» полтора часа на высоте четыре с половиной тысячи метров, замерз до икоты. И когда наконец уже были готовы к боям, в России вспыхнула революция. Французы сразу же стали на всех русских смотреть с подозрением. Полеты