Татьяна приезжала в Москву еще раз, когда умерла её мать. На похороны она опоздала. Марию Ивановну похоронили моя мама и жена. Я же, как член Партии и директор режимного противочумного института в Ростове, на похороны не приехал, побоявшись встречи с Татьяной. Ведь о том, что у меня есть родственники за границей в анкетах я никогда не писал, как не писал и том, что в моей семье были репрессированные. Дом Марии Ивановны в Кривоарбатском переулке, который каким-то образом все годы Советской власти оставался её собственностью, отошёл городу (думаю, что не без помощи Татьяны) и стал частью поликлиники 4-ого Главного управления МЗ СССР. Это особенно интересно, так как вся собственность деда после Революции была экспроприирована, а после высылки его из Москвы была потеряна и квартира в Земледельческом переулке (насколько я знаю, в ней поселился бывший управляющий делами деда).

Еще один штрих, характеризующий те времена. Относительно недавно я получил из Управления КГБ по Москве и Московской области фотографии и кое-какие документы, изъятые у деда при аресте в 1927 году. Среди них было письмо, отправленное дедом уже из Саратова брату в Свердловск. В этом письме дед выражал беспокойство поведением Оксаны, младшей дочери, болевшей туберкулезом, от которого она вскоре и умерла (я об этом говорил). Каким образом это письмо, отправленное из Саратова, могло оказаться в Московском ГПУ? Следили за ним даже в Саратове, на почте? Какой же нужен был штат!

Насколько я знаю, поначалу в Саратове нам пришлось нелегко. Болтались по частным квартирам. Дед как "лишенец" был безработным и зарабатывал разными поделками: мастерил игрушки, составлял головоломки (одна из них хранится у меня до сих пор). Мама делала искусственные цветы и занималась вышивкой (её "Астры" висят у нас в квартире). Что касается отца, то он организовал первые в Саратове курсы стенографии, преподаванием которой, потом уже с мамой, он занимался до самой смерти. Наконец, чисто случайно в 1930 году папе удалось получить жактовскую квартиру, две комнаты по 12 м2 (Нижняя ул., 34), в типичном саратовском деревянном, полутороэтажном домике, в котором из удобств был только водопровод. Даже в то время казалось, что дом вот-вот рухнет и я не перестаю удивляться, как это он сохранился до наших дней!

В 1930 году кончился срок ссылки и дед уехал в Москву, где устроился инженером на заводе "Сжатый газ", получив там казенную квартиру. Родителям пришлось остаться в Саратове (ведь в Москве у них не было ни кола, ни двора). В этом же году случилось несчастье. Пытаясь сесть в неостановившийся на остановке трамвай, мама сорвалась с подножки и сломала себе позвоночник, оставшись на всю жизнь инвалидом. Дед забрал меня в Москву. Сначала я жил у каких-то его родственников, а потом у бабушкиной сестры Фаины Михайловны Фогель, на Солянке. Здесь мне исполнилось 5 лет и меня устроили в детский сад. Детский сад находился там, где теперь размещена Военная Академия, на задворках Академии медицинских наук, членом которой я состою уже 25 лет. Так уж получилось, что теперь я работаю совсем рядом и каждый день хожу мимо бывшего детского сада и дома, в котором меня приютили.

Я ничего не говорил пока о бабушке. Объясняется это тем, что где она была в то время, я не знаю. В Саратов она приехала вместе с нами и младшую дочь она похоронила в Саратове. Но что было потом? Почему-то она вернула свою девичью фамилию, Ротенберг, сохранив её до самой смерти в 1952 году. Может быть она хотела уменьшить вероятность репрессий? Если так, то это выглядит весьма наивно, поскольку скрыться от ГПУ таким образом вряд ли кто-нибудь смог!

По профессии бабушка была педагогом. Соответствующую науку, наряду с евгеникой и некоторыми другими, тогда объявили "реакционной", "буржуазной" и бабушке, а ей уже было за 40 лет, пришлось переучиваться. Где она закончила педагогический институт и на что жила, не знаю. В Саратове она появилась вновь в середине 30-х годов немного позже деда. До самой пенсии (в начале войны) она преподавала в младших классах одной из престижных школ Саратова и была на хорошем счету.

Дед устроился поверителем в Палате мер и весов, при которой он получил небольшую комнату с кухней без всяких удобств, но с прекрасным видом на Волгу.

Наступили тревожные времена. Почти каждый день мы узнавали о чьих-то арестах. Я не помню ни одной знакомой семьи, в которой кого-нибудь не посадили. Сажали всех подряд. Например, посадили нашего соседа по квартире (он где-то торговал), отца моего друга (парикмахера), сына нашей домработницы (работал на товарной станции), мужа маминой родственницы и подруги детства, каким-то образом оказавшейся также в Саратове (работал на заводе "Комбайнов", не выпустившем ни одного комбайна) и мужа её дочери (известного в городе затейника; тогда была такая профессия). Каждый ночной стук в дверь рождал страх и мог означать несчастье. Естественно, что отец всего боялся. Этим-то, очевидно, и объяснялись его скрытность и странности, о которых я говорил выше. Наконец, дело дошло и до нас. В начале ноября 1938 года снова арестовали деда. Опять статья 58–10. На этот раз — 5 лет лагерей.

Позднее мы узнали от адвоката, что причиной ареста деда явился заместитель его начальника, некий Зиновьев. Однако существо обвинения осталось неизвестным. Самым удивительным для нас стало то, что у деда с этим человеком были прекрасные отношения, а я дружил с его племянниками. Поэтому поверить в предательство Зиновьева мы так и не смогли. Через несколько лет, после смерти деда, во время войны, когда мы по настоящему голодали, Зиновьев и его жена помогали нам чем могли. То ли он пытался таким образом загладить свою, скорее всего невольную вину (как НКВД получало тогда нужные показания, хорошо известны), то ли действительно был ни при чем и действовал из благородных побуждений. В свою очередь, я, уже будучи на последнем куре медицинского института, ухаживал за ним в больнице, куда он попал по поводу рака. Сам Зиновьев и особенно его жена были очень интересными людьми, от разговоров с которыми я получал огромное удовольствие. У них была большая библиотека и с многими авторами, ставшими доступными только теперь, я познакомися именно благодаря этой чете.

Я помню деда с руками за спиной под конвоем вооруженных солдат, закрытые двери зала заседания суда, томительное ожидание приговора, а затем холодное, темное декабрьское утро в очереди на свидание в тюрьме перед отправкой деда в лагерь, в Пугачев. Больше его я не видел. В лагере он заболел (обострился туберкулез). В одном из редких писем дед просил прислать ему книги по медицине. Последнее письмо от него было получено нами уже в Кзыл-Орде, в конце