святых, псалмы, Литургия. Школа была обычная, городская. Только в 1597 году, когда Кунцевича уже не было во Владимире, униатский владыка Ипатий Потий основал школу с очень хорошей программой обучения, включавшей греческий и латынь, и даже "свободные искусства"; но Кунцевич не успел побывать ее учеником. Среди прочего отмечали, что был у него талант к рисованию, мальчик пытался постигнуть тайны иконописцев и украдкой дома пытался сам писать иконы, о чем свидетельствовал в своих показаниях советник Шомаха, прибавляя при этом, что юноша досконально знал Библию.

Письменные свидетельства той эпохи, особенно те, что собирались для составления жития, не могли избежать набожной идеализации. Но бывают дела, которые не удается украсить бумажными цветочками, а преувеличить их невозможно. Так и здесь. Полвека спустя, когда пришлось свидетельствовать о Кунцевиче, владимирские старики, вспоминая его, говорили: "честный ребенок", или "прожил свои детские года очень честно". Определение это немного неожиданное, ибо "честный" значило "справедливый, благосклонный к людям, правдолюб; человек, заслуживающий уважения"; таким мог быть разве что взрослый человек, занимающий какое-нибудь положение. Ребенок мог обладать многими хорошими чертами, характерными для своего возраста, быть добрым, милым и послушным, но какая же особая "честность" у ребенка или у отрока? Но именно так и говорили: "честный ребенок".

В 1596 году начался новый период в жизни шестнадцатилетнего юноши: возвращаясь из Волыни, виленский купец Якинт Попович взял с собой сына своего владимирского товарища. Минуя подляшские бездорожья и полесские болота, двинулись они в Брест и Варшаву, поскольку там были у Поповича купеческие дела, а потом через Гродно в Вильно. Попович был человеком обеспеченным, но бездетным; смышленый юноша понравился ему. Посоветовавшись, они решили, что тот будет учиться у него купеческому ремеслу, а если окажется старательным и способным, тогда откроется перед ним хорошая дорога, ибо Вильно — столица великокняжеская.

Глава 2

Кунцевич уезжал из родного города в особое время; он сам еще не знал, что этот год, 1596, будет для него таким важным. Это был год одобрения Унии Руской Церкви с Римской Церковью на Брестском Синоде. В будущем он отдаст за нее жизнь. А пока что ехал на купеческой телеге красивый молодой юноша, и широко раскрытыми глазами смотрел на мир.

В Вильно он словно бы попал в большой бурлящий котел: кого и чего там только не было! Большие паны и канцелярии, почтовые конторы и дворы, академия, коллегия и школы, латинники и православные, да и еще протестанты всех существующих направлений, — острые углы, которые притуплялись друг о друга. Город был очень красивым и близким его сердцу; готическо-ренессансный, костельно-церковный, впитал в себя самую разнообразную красоту. Был также и городом пограничья: здесь помнили, как еще недавно король Сигизмунд Август свои государственные указы писал по-русински: "Мы Божьей милостью…". Жизнь здесь кипела, а свободы было значительно больше, чем во Владимире. Даже евреи здесь были другими. Говорили, что виленские евреи печатают свои ученые книги в Италии, Германии и Фландрии, но что в них было, никто точно не знал. Только по субботам пение из синагог разносилось эхом до самого неба, а под городскими стенами его передразнивали девушки. Набожному юноше из Владимира иногда казалось, что он попал в Вавилон. Верь во что пожелаешь и как пожелаешь, или не верь. Крестясь, как того требует обычай, не верь, но молчи. И живи. Но верить же во что-то обязательно надо!

Вскоре оказалось, что не будет с Кунцевичем так, как отец его с Поповичем помышляли. Был послушным, старался таким быть, но при этом становился с каждым днем все больше отсутствующим. Не лежало сердце к купеческому делу, ускользал из рук, исчезал, по углам лавки читал книги или ночами сидел при свече. А потом днем был сонным, или словно в горячке. Старый Попович был добрым человеком: просил, уговаривал, объяснял, убеждал, но бесполезно. В конце концов, в отчаянии даже ударил, но только один раз: у молодого лицо загорелось пламенем, а глаза стали, как у ястреба. Испугался старый и бросил. Но, поскольку, уезжая, дал товарищу слово, старался узнать, в чем дело, что же случилось. Не случилось ничего страшного. То были душевные волнения, но переживал их юноша как-то болезненно и интенсивно. Кунцевич шел за своим владимирским владыкой Потием, который принял Унию вместе с епископами. Но не хотел идти вслепую или мало что понимая. Хотел знать. А умел так мало, знал так мало, почти ничего!

Пошел к иезуиту о. Фабрицию Ковальскому с Ярославщины, который был в то время в Украине профессором риторики, философии и теологии, а также королевским духовником. К Грушевскому, белорусину по происхождению, профессору нравственно-догматического богословия. И тот, и другой — большие ученые. Затем, после 1610 года, и к Петру Аркудису, ректору Греческой коллегии, которого Потий призвал из Рима. Кунцевич не знал латыни и на публичные лекции ходить не мог, но не зря с юных лет был "душехватом", люди тянулись к нему: обратил на себя внимание этих ученых мужей своим поведением, ревностью, жаждой знаний и невероятной смекалкой, так что они, не жалея времени, в частном порядке бесплатно учили его и вели с ним долгие беседы. Профессорские души радуются, когда их слово не падает в пустоту, а разгорается, словно пламя на ветру. Читать ему давали все, что он мог тогда читать с пользой: писания Бенедикта Гербеста, или Петра Скарги: "О единстве Церкви Божией" (книгу, которая в первом издании была посвящена князю Острожскому). Да еще "Защиту Флорентийского Собора" Геннадия Схолария, "Катехизис" Канизия и другие.

А у него, и вправду, голова горела вместе с сердцем. Протестантизм во многих его разновидностях, хотя и такой деятельный, совсем не задел его. Был он слишком субъективным, а Кунцевич хотел иметь надежную почву под ногами, очевидность правды, скалу, а, кроме того, протестантизм казался ему словно бумажным, даже странным в сравнении с родным литургическим благочестием. Протестантские проповедники были учеными и, вероятно, набожными, но один говорил одно, а другой с такой же самоуверенностью — совсем другое, а потому складывалось впечатление, что каждый из них творил для себя Бога и веру на свой вкус. Римское католичество он вскоре научился ценить за порядок, организованность и ученость. И это все? Нет. Потому что, хотя и любо было ему римское знание, что стоит на страже веры иначе, чем на Востоке, важнее для него было почерпнутое из Писания, — то, что даже язычники не решились под Крестом