Невесело было и военкому. Медленно поднимаясь вверх по той же лестнице, он мучительно обдумывал, каким путем можно скорее и вернее возвратить человеку утраченную совесть.
3.
В библиотеке, между тем, дела шли своим чередом. После ухода военкома завбиб взялся было за прерванное занятие, но, странное дело,— то, что волновало его раньше, уже перестало волновать. Трудная радость вдохновенного творчества уступила место холодному, рассудочному ремесленничеству. К слову «монастырь» можно было подобрать множество рифм разного достоинства. В первую очередь, разумеется, напрашивались рифмы общедоступные: «псалтырь», «ширь», «Сибирь». Могла пойти в дело и «река Свирь».
При известной находчивости влезали в строку «богатырь», «нетопырь», даже «мизгирь». Наконец можно было найти и что-нибудь более изысканное и элегантное, вроде «белый звонкий монастырь, не зови к себе нас ты», но вместо всего этого завбиб зевнул, вогнал в строку «тырь-пырь-нашатырь», затем скомкал оскверненный издевательством лист бумаги и бросил в темную, вечно голодную топку стоявшего в вертикальном положении паровоза.
О щедрость молодости, безрассудно растрачивающей творческие силы! Втайне завбиб мечтал о славе всенародной и вечной, и с точки зрения этой самой славы его поступок был неразумен и непрактичен. Он не только лишал его прописки (хотя бы временной) во граде Китеже, но и наносил невозместимый ущерб истории литературы. Из того, что поэт остался недоволен своим произведением, вовсе не вытекало, что выцветшие от времени строки, сохранившиеся на хрупкой пожелтевшей бумаге, не приведут в восторг еще не родившихся текстологов!
Несколько минут еще было возможно поправить дело — вытащить листок, разгладить между страницами какой-нибудь толстой книги и, тем самым, даровать ему бессмертие. Но «чему быть суждено, то и сбудется»! Завбиб чиркнул спичкой и поджег комок бумаги. При этом его протянутые к огню пальцы даже не почувствовали животворящего тепла, из чего проницательный читатель вправе сделать вывод, что высокой калорийностью стихи не отличались.
Однако «тырь-пырь-нашатырь» не пропал даром! Перестроившаяся на иной лад лира зазвучала с новой силой. Стоило завбибу окунуть перо в чернильницу и поднести его к бумаге, как из-под него побежали одна за другой новые строки:
На конюшне стоят
Кони сытые,
Но у тех коней
Холки сбитые.
Или кони те
Очень нежные?
Нет, хозяева там
Неприлежные!
Неожиданно родившаяся баллада о сбитых холках и неподогнанных хомутах завершалась тонким намеком:
Как хошь, не попрешь
Против факта:
Для чего-нибудь стоит
Гауптвахта!
Переключившись затем на удалой частушечный лад, завбиб в двенадцати строках расправился с дежурным и дневальным третьей роты. Гауптвахта здесь, правда, не упоминалась, зато высказывалось пожелание «сделать этих ротозеев достоянием музеев».
С ротозеями было покончено, когда на пороге показался расстроенный военком.
— Все еще чепушишь?—спросил он, недоброжелательно поглядывая на стол.
— А вот послушайте!
Начиная читать частушки, завбиб заранее знал, что они обязательно понравятся военкому. Так оно и получилось. Только военком облек свою похвалу в самую свирепую форму.
— Вот и выходит, что ты самый настоящий, по всей форме саботажник!—сказал он.— Переводишь время шило на мыло, а захочешь — такое настрочишь, что Демьяну Бедному впору. Сегодня в клубе лекция про сифилис будет, так мы на закуску гармониста с новой программой пустим... Только еще стих про кашевара напиши. Изобрази его, ворат так, чтоб от него пар пошел! Он у меня дешево не отделается!
С кашеваром второго батальона у завбиба были кое-какие личные счеты, заказ пришелся ему по душе, а за вдохновением дело не стало. Написанное за десять минут стихотворение выглядело так:
Над котлами стоит пар,
Кверху поднимается.
У котлов вор-кашевар
Сплутовать старается.
Недосыплет, недольет,
Масла недоложит,
А где просто украдет
Жулик краснорожий.
С рыбой целый котелок
Нынче чуть не уволок.
Собирался все поесть,
Да пришлось под арест сесть.
Ему, вору, очень
Аппетит испорчен!
Выхватив листок из рук завбиба, военком прочитал стихи вслух и на этот раз расщедрился. Да еще как!
— В самую точку попал, сукин сын! Заходи ко мне вечером. Вчера я паек получил, так две осьмушки махорки для тебя отложил.
Дорога была похвала, но и гонорар не плох! Завбиб третьи сутки «стрелял» закурки и «бычки» в соседней роте.
4.
Покуда военком возвращается в свой кабинет (путь его был не прям и поэтому долог), у автора есть время рассказать, как создались столь странные на первый взгляд отношения между начальником и подчиненным.
Месяца через четыре после освобождения Архангельска, когда полк только еще переходил к оседлой казарменной жизни, военком, которому всегда и до всего было дело, увидел дежурившего в штабе нового телефониста — молодого кудрявого паренька. Но отнюдь не красивые кудри привлекли его внимание.
— Когда в бане последний раз мылся?—спросил он, понаблюдав некоторое время за пареньком.
Точного ответа на вопрос не последовало: за давностью дата последней бани была телефонистом запамятована.
— То-то и чухаешься!.. Расстегни ворот!..
Даже поверхностный саносмотр подтвердил худшие предположения военкома. Пробуя, оправдаться, телефонист похвастался, что успел перехворать двумя тифами и теперь, получив иммунитет, ничего не боится.
С этого-то иммунитета все и началось.
— Ишь ты, какие слова знаешь!—удивился военком.— Что это за штука — «иммунитет»?
— Иммунитет — это невосприимчивость к какому-нибудь заболеванию, обусловленная защитными силами организма,— словно по-писаному отчеканил паренек.— По теории Мечникова в крови человека...