сколько мыслью о наслаждении, которое обещала приближающаяся ночь. И потому он вновь и вновь подставлялся под насмешки этих тупых, надутых задир и кланялся им, и бережно, будто нежные пирожные, брал их руки в свои и держал на уровне пояса. Ему ничего не было нужно от них — кроме насмешек.
— А, вот и ты, мясник! — приветствовал его мистер Флингер в гастрономической лавке. — Как там твоя трупная солонина и маринованные мозги?
Унижение набирало силу, как музыка. Крещендо унижения. И когда прозвучал финальный гром литавр оскорбления и самоуничижения, мистер Бенедикт бросил отчаянный взгляд на часы, увидел, что время пришло, и побежал назад через весь город. Теперь он был в апогее формы, он был готов: готов к работе, готов сделать то, что должно быть сделано, готов насладиться. Страшная часть дня позади, прекрасная вот-вот начнётся!
Сгорая от нетерпения, взбежал он по ступеням покойницкой.
Комната ждала, словно укутанная свежевыпавшим снегом. Белые сугробы и едва угадываемые очертания того, что покоилось в сумраке под простынями.
Дверь распахнулась.
Мистер Бенедикт замер на пороге, в прямоугольнике света: подбородок вздёрнут, одна рука воздета в патетическом жесте приветствия, другая окоченело вцепилась в ручку двери.
Кукольник вернулся домой.
Долгую минуту он просто стоял в центре своих подмостков. Возможно, слушал гром аплодисментов. Он не шелохнулся, только чуть склонил голову в поклоне перед этой подобострастной, жаждущей, благодушной публикой, которая устроила ему овацию. Медленно и аккуратно он снял плащ, повесил его на вешалку, облачился в свежий белый халат, профессионально чёткими движениями застегнул все пуговицы, потом потёр руки и оглядел своих добрых друзей. Неделя выдалась удачной. Под простынями ждало своего часа сколько угодно семейных реликвий. И стоя перед ними, мистер Бенедикт чувствовал, как он растёт, вытягивается, становится всё больше и выше. — Прямо как Алиса! — в удивлении воскликнул он. — Всё выше и выше! Всё страньше и страньше! — Он вытянул руки в стороны и вверх. Он так и не смог избавиться от своей всегдашней недоверчивости, когда он оставался один на один с мертвецами. Ему до сих пор становилось не по себе при мысли, что здесь он — царь и бог, здесь он может творить с людьми всё, что захочет, а они волей-неволей будут с ним вежливы и уступчивы. И сегодня, как и в другие такие ночи, его переполнял восторг, сейчас мистер Бенедикт был свободным и гибким, как Алиса в Стране чудес. — Я расту, я становлюсь всё выше и выше… Пожалуй, скоро я ударюсь головой в потолок! Он прошёл среди тех, кто лежал, укрытый простынями. Он чувствовал себя так, словно возвращался с позднего киносеанса: таким сильным, таким готовым к любой неожиданности, таким уверенным в себе… Ему казалось, что все смотрят, как он выходит из кинотеатра — красивый, безупречный, храбрый, словом, ничуть не хуже героя фильма. Его голос был звучным ах каким звучным и убедительным был сейчас его голос! — и левую бровь он поднимал так, как надо, и правильно постукивал тростью. Порой чары кинематографа не рассеивались всю дорогу до дома и продолжали действовать даже во сне. В жизни мистера Бенедикта было только два места, где ему было так хорошо: в кинозале и здесь, в его собственном маленьком театре смертного холода. Он прошёлся между рядами спящих, прочитал все имена на маленьких белых табличках. — Мистер Уолтерс, мистер Смит, мисс Браун, мистер Эндрюс. Добрый вечер всем и каждому! — Ну-с, как вы сегодня, миссис Шеллмунд? — поинтересовался мистер Бенедикт, приподнимая краешек простыни. Так смотрят на спящего ребёнка в кроватке. — Вы блестяще выглядите, леди! Миссис Шеллмунд за всю свою жизнь не обмолвилась с ним ни единым словом. Она всегда элегантно, плавно и стремительно скользила мимо, словно огромная белая статуя, под каменными юбками которой скрыты маленькие колёса. — Дорогая миссис Шеллмунд… — Мистер Бенедикт пододвинул стул и стал рассматривать её через лупу. — Знаете ли вы, моя леди, что ваши поры забиты жиром? При жизни вы были довольно гладкой. Проблемная кожа. Жир, сальные выделения и угри. Жирная, слишком жирная диета, миссис Шеллмунд, вот в чём корень ваших бед. Слишком много мороженого, нежных пирожных и сливочных карамелек. Вы всегда гордились своим интеллектом, миссис Шеллмунд. Думаю, для вас я был всё равно что грошик на мостовой. Ну или, может быть, пенни. Но вы омывали свой прекрасный мозг таким изобилием шампанского, лимонада и содовой и относились ко мне с таким презрением, миссис Шеллмунд, что теперь с вами произойдёт вот что… Он провёл операцию очень тщательно. Аккуратно вскрыл черепную коробку, извлёк мозг. Потом приготовил кондитерский шприц и наполнил пустую голову пушистыми взбитыми сливками и хрустальными розовыми, белыми и зелёными звёздочками, спиральками и завитушками. Поверх всего этого мистер Бенедикт красиво написал «Сладкие грёзы», после чего аккуратно вернул фрагмент черепа на место и замаскировал разрез воском и пудрой. — Вуаля! — воскликнул он, закончив работу. Мистер Бенедикт перешёл к следующему столу. — Добрый вечер, мистер Врен, добрый вечер. Ну, и как нынче поживает наш специалист по классовой ненависти, мистер Врен? Чист, бел и вымыт, мистер Врен. Вы чисты как снег и белы как простыня, мистер Врен. Человек, который ненавидел евреев и негров. Меньшинства, мистер Врен, меньшинства. Мистер Бенедикт откинул простыню. Мистер Врен смотрел в потолок застывшими остекленелыми глазами. — Мистер Врен, давайте рассмотрим представителя меньшинства. Меня. Наименьшего из презренных, из тех, кто всегда говорит шёпотом, кто не смеет возвысить голос, из тех, кто боится ничтожнейших ничтожеств, из тех, кто меньше мыши. Знаете ли вы, что я сделаю с вами, мистер Врен? Для начала давайте-ка выпустим всю кровь из ваших жил, мой нетерпимый друг. Кровь была выпущена. — А теперь произведём инъекцию, так сказать, бальзамирующего вещества. Мистер Врен лежал чистый как снег, белый как простыня, а в него вливалась бальзамирующая жидкость. Мистер Бенедикт хохотал. Мистер Врен стал чёрным. Чёрным как пашня, чёрным как ночь. Бальзамирующая жидкость была — чернила.
— Приветствую, приветствую вас, Эдмунд Уорт! Какое прекрасное тело было у Уорта! Сильное, состоящее, казалось, из одних только огромных костей и могучих мышц, туго натянутых между ними, грудь колесом. Когда Уорт проходил мимо, женщины теряли дар речи, а мужчины смотрели ему вслед с завистью и мечтали, как хорошо было бы одолжить такое тело на денёк, чтобы явиться домой и устроить жене
Долгую минуту он просто стоял в центре своих подмостков. Возможно, слушал гром аплодисментов. Он не шелохнулся, только чуть склонил голову в поклоне перед этой подобострастной, жаждущей, благодушной публикой, которая устроила ему овацию. Медленно и аккуратно он снял плащ, повесил его на вешалку, облачился в свежий белый халат, профессионально чёткими движениями застегнул все пуговицы, потом потёр руки и оглядел своих добрых друзей. Неделя выдалась удачной. Под простынями ждало своего часа сколько угодно семейных реликвий. И стоя перед ними, мистер Бенедикт чувствовал, как он растёт, вытягивается, становится всё больше и выше. — Прямо как Алиса! — в удивлении воскликнул он. — Всё выше и выше! Всё страньше и страньше! — Он вытянул руки в стороны и вверх. Он так и не смог избавиться от своей всегдашней недоверчивости, когда он оставался один на один с мертвецами. Ему до сих пор становилось не по себе при мысли, что здесь он — царь и бог, здесь он может творить с людьми всё, что захочет, а они волей-неволей будут с ним вежливы и уступчивы. И сегодня, как и в другие такие ночи, его переполнял восторг, сейчас мистер Бенедикт был свободным и гибким, как Алиса в Стране чудес. — Я расту, я становлюсь всё выше и выше… Пожалуй, скоро я ударюсь головой в потолок! Он прошёл среди тех, кто лежал, укрытый простынями. Он чувствовал себя так, словно возвращался с позднего киносеанса: таким сильным, таким готовым к любой неожиданности, таким уверенным в себе… Ему казалось, что все смотрят, как он выходит из кинотеатра — красивый, безупречный, храбрый, словом, ничуть не хуже героя фильма. Его голос был звучным ах каким звучным и убедительным был сейчас его голос! — и левую бровь он поднимал так, как надо, и правильно постукивал тростью. Порой чары кинематографа не рассеивались всю дорогу до дома и продолжали действовать даже во сне. В жизни мистера Бенедикта было только два места, где ему было так хорошо: в кинозале и здесь, в его собственном маленьком театре смертного холода. Он прошёлся между рядами спящих, прочитал все имена на маленьких белых табличках. — Мистер Уолтерс, мистер Смит, мисс Браун, мистер Эндрюс. Добрый вечер всем и каждому! — Ну-с, как вы сегодня, миссис Шеллмунд? — поинтересовался мистер Бенедикт, приподнимая краешек простыни. Так смотрят на спящего ребёнка в кроватке. — Вы блестяще выглядите, леди! Миссис Шеллмунд за всю свою жизнь не обмолвилась с ним ни единым словом. Она всегда элегантно, плавно и стремительно скользила мимо, словно огромная белая статуя, под каменными юбками которой скрыты маленькие колёса. — Дорогая миссис Шеллмунд… — Мистер Бенедикт пододвинул стул и стал рассматривать её через лупу. — Знаете ли вы, моя леди, что ваши поры забиты жиром? При жизни вы были довольно гладкой. Проблемная кожа. Жир, сальные выделения и угри. Жирная, слишком жирная диета, миссис Шеллмунд, вот в чём корень ваших бед. Слишком много мороженого, нежных пирожных и сливочных карамелек. Вы всегда гордились своим интеллектом, миссис Шеллмунд. Думаю, для вас я был всё равно что грошик на мостовой. Ну или, может быть, пенни. Но вы омывали свой прекрасный мозг таким изобилием шампанского, лимонада и содовой и относились ко мне с таким презрением, миссис Шеллмунд, что теперь с вами произойдёт вот что… Он провёл операцию очень тщательно. Аккуратно вскрыл черепную коробку, извлёк мозг. Потом приготовил кондитерский шприц и наполнил пустую голову пушистыми взбитыми сливками и хрустальными розовыми, белыми и зелёными звёздочками, спиральками и завитушками. Поверх всего этого мистер Бенедикт красиво написал «Сладкие грёзы», после чего аккуратно вернул фрагмент черепа на место и замаскировал разрез воском и пудрой. — Вуаля! — воскликнул он, закончив работу. Мистер Бенедикт перешёл к следующему столу. — Добрый вечер, мистер Врен, добрый вечер. Ну, и как нынче поживает наш специалист по классовой ненависти, мистер Врен? Чист, бел и вымыт, мистер Врен. Вы чисты как снег и белы как простыня, мистер Врен. Человек, который ненавидел евреев и негров. Меньшинства, мистер Врен, меньшинства. Мистер Бенедикт откинул простыню. Мистер Врен смотрел в потолок застывшими остекленелыми глазами. — Мистер Врен, давайте рассмотрим представителя меньшинства. Меня. Наименьшего из презренных, из тех, кто всегда говорит шёпотом, кто не смеет возвысить голос, из тех, кто боится ничтожнейших ничтожеств, из тех, кто меньше мыши. Знаете ли вы, что я сделаю с вами, мистер Врен? Для начала давайте-ка выпустим всю кровь из ваших жил, мой нетерпимый друг. Кровь была выпущена. — А теперь произведём инъекцию, так сказать, бальзамирующего вещества. Мистер Врен лежал чистый как снег, белый как простыня, а в него вливалась бальзамирующая жидкость. Мистер Бенедикт хохотал. Мистер Врен стал чёрным. Чёрным как пашня, чёрным как ночь. Бальзамирующая жидкость была — чернила.
— Приветствую, приветствую вас, Эдмунд Уорт! Какое прекрасное тело было у Уорта! Сильное, состоящее, казалось, из одних только огромных костей и могучих мышц, туго натянутых между ними, грудь колесом. Когда Уорт проходил мимо, женщины теряли дар речи, а мужчины смотрели ему вслед с завистью и мечтали, как хорошо было бы одолжить такое тело на денёк, чтобы явиться домой и устроить жене