местных краеведов.

Он регулярно бывает в урочище. Живёт здесь по несколько дней — у председателя поссовета Коровьево получил добро ночевать в пустующем доме. Исследует место. Обустраивает его. Определил местоположение зиновьевского дома. Недавно выстроил своими руками небольшую избушку. В эту поездку планирует покрасить полы. Разбил небольшой огородик — несколько рядов картошки. Говорит, что хочет, чтобы в Пахтино вернулась жизнь. И она вернулась! Делами и любовью это странного юноши. Он угловат, ершист, порой задирист. В Зиновьеве он чувствует родственный дух. Он тоже — отщепенец.

Я еду в Пахтино как «биограф Зиновьева». В биографы я попал неожиданно для себя, почти случайно. Иначе говоря — по воле Судьбы. Я дважды видел Зиновьева. Первый раз в 1997-м на презентации романа «Глобальный человейник» в магазине «Библио-Глобус». Он мне тогда не понравился. Выглядел он лет на шестьдесят. Энергичный, напористый, но какой-то раздражённый, неприветливый, хотя на встречу пришли его явные поклонники. Меня поразило тогда, что во время автограф-сессии в очередь к Зиновьеву выстроились люди, державшие в руках целые пачки его книг — до десятка! В основном — хорошо узнаваемые по бумажным переплётам издания «L’Age d’Homme». Ловили каждое его слово, задавали осмысленные, непраздные вопросы. Никаких провокаций или подвохов. Он же всё время как будто сердился. И обижался. «Вот таким был бы Иван Карамазов в старости», — подумал я. Зиновьев тогда, как я теперь знаю, переживал один из самых тревожных периодов своей жизни, связанный с осознанием гибельности происходивших в России социально-политических процессов. «Я в отчаянии, — несколько раз повторил он. — Я не вижу разумного выхода из сложившейся ситуации». Я же в ту пору был ангажирован «перестроечной» риторикой, по молодости лет без особого драматизма воспринимал развал Союза и уж совсем не страдал от краха коммунистической системы, и иначе как парадокс не мог воспринять утверждения Зиновьева, что «советский период русской истории — самый грандиозный в истории XX века, вершинный в истории России», а «Ленин и Сталин — самые выдающиеся политические деятели XX века». Короче, он был мне чужд — идейно и стилистически. Но — вот судьба!

Я никогда не подписываю книги у авторов во время презентаций, но тогда взял со стеллажа книжку (она была какой-то неприлично дешёвой, чуть ли не в цену поездки на метро! — это особенно укрепило меня в моём решении) и пристроился в хвост за автографом. Подошёл последним. Он подписал механически, с полным безразличием. Взаимно: роман я читать не стал.

Во второй раз видел его в январе 2006-го, в одном литературном собрании, которое проводила филолог и критик Лола Звонарёва. Художница Наталья Баженова представляла портрет Александра Александровича, написанный ею незадолго до того. Отмечали тридцатилетие выхода в свет «Зияющих высот».

Казалось, он совсем не изменился. Всё так же выглядел на десять — пятнадцать лет моложе возраста. Был всё так же напорист и интеллектуально неожиданен. Его слова звуча-ли столь же категорично и остро: «Человечество погибнет не от ядерной войны, не от экологической катастрофы, а от своей глупости».

По окончании нас познакомили. Я был смущён: я по-прежнему не был его читателем. Выручило то, что я уже работал в Государственном литературном музее. Когда-то видел по телевизору сюжет о выставке картин Зиновьева, запомнил, что он ещё и рисует. «Может быть, сделать в нашем музее выставку Ваших работ?» — предложил я, пытаясь найти хоть какую-нибудь общую тему. «Почему бы и нет, — как-то легко отозвался он. — У меня есть цикл рисунков, посвящённых пьянству». Поскольку выставочный план на текущий год был уже свёрстан, договорились созвониться осенью. В общений он был мягче, открытее, светлее. Может быть, потому что рядом была Ольга Мироновна. Мы с ней тоже тогда познакомились. А через три месяца в утренних известиях на «Эхо Москвы» я услышал о том, что его не стало. И понял, что теперь-то я просто обязан организовать выставку. С работы над ней и началось моё вхождение в мир Зиновьева. Я благодарен Судьбе.

Выставка, учитывая сложившиеся обстоятельства, по содержанию качественно отличалась от первоначальной идеи. Теперь она, говоря профессиональным музейным языком, носила монографический характер, то есть была посвящена жизненному пути и творческому наследию Зиновьева. Мы называли её призывно: «Иди!» Так, сдержанно, без лишних сантиментов, простилась с сыном Аполлинария Васильевна Зиновьева, провожая его в августе 1933 года из Пахтано в Москву. Это простое материнское напутствие он помнил всегда.

«Иди» — значит «живи».

Об этом — его «Исповедь отщепенца».

Подготовку к выставке я начал с её чтения. И первым словом было — Пахтано. Пролетая над океаном по дороге в Нью-Йорк, герой «Исповеди» рассматривает карты в бортовом журнале. Находит на них знакомые города, мысленно отыскивает малую родину: «Я мучительно вглядывался в карты и видел эту деревушку так отчётливо, как будто только сейчас покинул её. Видел дома, поля, леса, ручьи. Видел людей. Видел даже коров, овец и кур»^[1].

Пахтано — в сердце Зиновьева.

Пахтано — сердце Зиновьева.

С горечью размышляет он: «А ведь ничего этого давно нет. И никогда не будет. В русской истории вообще мало что сохранялось. Моя жизнь в этом отношении была вполне в её духе. Почти всё, где я бывал, куда-то исчезало. Я часто мечтал вернуться в прежние места и увидеть наяву что-то знакомое и пережитое. А возвращаться было либо не к кому, либо некуда. До войны я не раз ходил пешком от станции Антропово до своего Пахтино. На пути были деревни, обработанные поля, церкви. В 1946 году после демобилизации из армии я последний раз прошёл этот путь пешком. Почти ничего не осталось. На месте деревень — развалины домов. Как будто именно тут была война. Поля заросли лесом. И не встретил ни одного знакомого человека. Ни одного!»^[2]

Нас в Коровьево ждут. Встречают. Первый заместитель главы администрации Чухломского муниципального района Алексей Викторович — Зиновьев! Крепкий, коренастый мужчина лет пятидесяти, в камуфляже, в резиновых сапогах.

Нам тоже нужно переодеться, сменить городской наряд на походный. Натягиваем привезённые с собой сапоги, заправляем в них брюки, облачаемся в куртки. От клещей, комаров и прочих насекомых обливаемся различными спецсредствами. Ну вот, готовы. Загружаемся в крытый брезентом гусеничный вездеход — наши машины увязнут в ближайшей рытвине! Суровая техника придаёт нашей поездке настрой боевой операции. Мотор ревёт, изрыгая клубы синего дыма. Во все стороны летят комья