выглядел и впрямь нелепо. И, разумеется, она великолепно понимала, что творится с ним. Все-таки ей было восемнадцать, взрослый человек, а ему — шестнадцать, мальчишка совсем, пацан-переросток, и делать с ним сейчас можно все что угодно. Ей даже нравилось смущать пацана, — игра была забавной и неутомительной.

Храмцов пошел за ней, неся белье на вытянутых руках и не замечая, что оно вовсе не такое уж тяжелое. Поднялись по лестнице, начался длинный коридор — и сразу же девушку стали окликать раненые: «Куда бегала, Любаша? Я иссох от тоски», «Мы тут побились — за кого из нас пойдешь?», «А она к офицерам чаще заглядывает, ей сержант ни к чему». На Храмцова никто не обращал внимания, со всех сторон только и слышалось: «Любонька, а почему у вас поцелуями не лечат?», «Когда дежуришь, Любонька? Жди — загляну…»

Люба не отвечала. Она спешила, словно пытаясь быстрее проскочить этот длинный и опасный, как железная дорога, коридор, уйти от десятков глаз, и Храмцов невольно прибавил шаг, чтобы оказаться рядом и как бы прикрыть девушку от этих глаз.

— Спасибо, — сказала Люба, отбирая у него белье.

Храмцов не уходил. Его поразило, что за какие-то несколько минут девушка стала совсем другой, словно напуганной или обиженной. Он хотел остаться с ней, чтобы потом снова проводить по коридору, но Люба повторила:

— Спасибо. Вы идите, ваша мама, наверно, уже там.

Он ушел в крохотную сестринскую. Мать удивленно поглядела на его халат:

— Ты куда ходил?

— Да тут… Ну, белье помог отнести.

— У тебя что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось.

Мать не стала допытываться, и на том спасибо.

А через несколько дней Люба появилась у них дома.

Храмцовы жили в Соцгородке, в маленькой комнатушке, в квартире «уплотненных». Две кровати, тумбочку и пару стульев разрешили взять из госпиталя, стол и шкаф одолжили хозяева. В комнатушке было тесно и неуютно.

Люба пришла поздней ночью, с чемоданом, и Храмцов, проснувшись, оторопело глядел, как она развязывает платок и расстегивает старенькое, сильно поношенное, тесное ей пальтишко. Он даже не сразу узнал ее в этом пальтишке и платке.

Мать сказала:

— Ну вот и хорошо, что пришла… Значит, совсем невмоготу?

— Да, совсем, — кивнула она. — Сегодня опять…

Они недоговаривали, не желая ни во что посвящать Храмцова, но сами хорошо понимали друг друга. А он не понимал ничего из их разговора. Через час ему надо было уходить в ночную смену.

— Люба поспит на твоей кровати, — сказала мать. — И вообще пока поживет у нас.

— Вы не против? — спросила его Люба.

Храмцов опять начал густо краснеть, но теперь девушка не глядела на него, а села к столу и устало провела ладонью по лицу.

Храмцов не удивился тому, что мать пригласила Любу жить здесь, у них. Ей всегда надо было о ком-то заботиться, кого-то жалеть, успокаивать, выручать — такой уж у нее был характер. Может, поэтому она и работала в госпитале. А к Любе она относилась с особенной добротой еще и потому, что Люба тоже была ленинградка и ее родители погибли в Ленинграде. Девчонка — сирота. Что из того, что ей восемнадцать? Все равно девчонка, вдосталь хлебнувшая горя в тяжелую блокадную зиму…

Все-таки он узнал, что произошло и почему Люба перебралась сюда, в их тесную комнатенку. Он мылся, дверь в комнату была приоткрыта, мать и Люба думали, что он ничего не слышит.

— Надо было бы все-таки пожаловаться главному. Здоровенный бугай, чего ему в госпитале валяться.

— Не могу, — сказала Люба. — Не люблю жаловаться. Сегодня еле вырвалась… И еще этот, капитан, ну, с усиками, тоже руки распускает — спасу нет…

— У него одна рука, — заметила мать.

— Он одной за две… И все одно и то же твердят, одно и то же: война, мол, все спишет, один раз живем…

— Нет, — сказала мать, — ничего война не спишет, это ты правильно рассуждаешь.

Храмцов вошел, вытирая лицо и шею, и обе сразу замолчали.

— Ладно, — сказал он ломающимся баском, — живите у нас. Я и в общежитии могу. У нас ведь многие на казарменном.

— Не выдумывай, — строго сказала мать. — Как-нибудь устроимся.

Они виделись редко. У Храмцова кроме работы каждый день были занятия во Всевобуче. Он учился стрелять, бросать гранаты, рыть окоп, разбирать и собирать «Дегтярева» или винтовку. Люба часто не ночевала: то дежурство, то на вокзал… Раненых привозили только по ночам, и эшелоны разгружали ночью, чтобы никто не видел. Война все-таки шла к концу, а раненых не убывало — вот и незачем вселять уныние в тех, кто живет и работает в тылу. И Люба ездила по ночам разгружать эшелоны.

Но зато в жизни Храмцова появились свои праздники — те короткие часы, когда он виделся с Любой. Сначала он подавлял смущение, старался казаться взрослее и говорить басом: «Вот, мать, бери получку… А чего это кран сипит?» И шел чинить кран или колоть дрова для плиты, потому что так было легче скрыть странное, еще ни разу не испытанное, острое ощущение любви.

Он думал об этой девушке на работе, думал о ней, возвращаясь домой и загадывая, застанет ее или нет. Просыпаясь ночью, прислушивался, вернулась ли, и, если не слышал ее дыхания, долго лежал, открыв глаза в темноту…

Первая любовь обычно бывает неосознанной. Она просто как бы восторг перед жизнью, вступление в мир новых, взрослых чувств. Храмцову казалось, что Люба заполнила его всего, каждую его клетку и каждую его минуту. То, что приходилось притворяться равнодушным, даже грубоватым, угнетало, но вместе с тем рождало ощущение уверенности в себе и спокойствие за будущее. Ведь Люба была уже своей и никуда не денется, потому что ей некуда деваться: ни кола ни двора… А он был единственным мужчиной в этой семье, он должен был колоть и носить дрова, чинить матери и Любе туфли, приносить домой продукты, которые полагались на УДП (и при этом бросать мимоходом: «Я тут чего-то принес, пригодится»), и работать на небольшом огороде тут же, за домом.

Однажды он вместе с Любой окучивал картошку, и вдруг Люба отбросила лопату.

— Не хочу больше, — сказала она. — Устала.

— Отдохни, — не поворачиваясь, ответил Храмцов. «Конечно, устала», — подумал он. Хватит ей ковыряться на огороде, он уж сам как-нибудь справится. И, обернувшись, почувствовал, как у него перехватило дыхание.

Люба сидела, подогнув ноги и натянув юбку на колени. Во всей фигуре сидящей девушки была необыкновенная стройность. Там, за ней, начиналась рощица, стояли молодые березы, и заходящее солнце, пробившись сквозь листву, словно охватывало Любу. Все замерло. Храмцов глядел на освещенные, ставшие бронзовыми волосы и плечи Любы, и надо было снова притвориться, скрыть этот внезапно